Девочка, которой всегда везло

Рихард, все время, пока я говорила, меривший меня взглядом, сказал: очень интересно, что ты только сегодня об этом упоминаешь. Эта история была напечатана у нас в газете еще в понедельник. Отставляю в сторону рюмку коньяка, которую долго грела в руке. Какая история? — спрашиваю я, речь, видимо, идет об очень неприятной вещи. Рихард, тоже отставив рюмку в сторону, рассказывает: ну, видишь ли, она вовсе не еврейка… более того, она вдова обергруппенфюрера из Бреслау, а теперь подрабатывает на хлеб тем, что разыгрывает из себя еврейку на всех этих плакатных акциях и в маленьких телевизионных компаниях. Я слежу за артикуляцией Рихарда, он говорит, словно выступает с трибуны на большой конференции и развивает тему, весь с ног до головы редактор политического отдела. Мне было ясно, что речь идет не только о морали, которую он затронул, благо, что тема дала ему такую возможность, ибо статья могла повредить партии, начавшей эту благонамеренную кампанию, а наша газета всегда стояла ближе к оппозиции. Все было как всегда, но на этот раз я почувствовала раздражение и вылила его на Рихарда. Какая самодовольная была у него мина! Это же старуха, что с нее взять, это идиотская история, совершенно ненужный скандальчик, выгодный только тем, кто хочет погреть на этом руки. Рихард не слишком охотно признал, что вообще сделал все это не из-за самого дела, а по распоряжению шеф-редактора, тот просто вспылил, дело в том, что они там все хорошо подсчитали и выяснили, что ее дети, наследники эсэсовского палача, загребли кучу денег. Да, соглашаюсь я, да, конечно. Мой следующий вопрос изумляет его: все это не отразится на фотографе? Нет, удивленно отвечает Рихард и тотчас снова впадает в свой заносчивый тон: фотограф только снимал, он ни за что не отвечает — я снова едва не вскипаю, но потом оставила все как есть и, более того, снова взяла со стола рюмку, к тому же я вспомнила свой последний репортаж о социально неблагополучных семьях, дети в нем были не дети, грязь — не грязь, паутина — не паутина, а сама семья, когда мы усадили ее на продавленный диван, чтобы побеседовать и сфотографировать, оказалась в контексте окультуренной эстетики мерзости, словно мы, журналисты, слегка их согнули, помяли им одежду, вымазали горчицей и кетчупом, а на стол, рядом с пультом дистанционного управления, бросили измятый и рваный журнал, а потом описали и сфотографировали. Фальшь. И когда мы писали и снимали, то и сами толком не знали, кто мы — бессовестные наймиты или беспомощные рабы, и мы спасались бредовой манией величия или снобистской возней, теша себя иллюзией, что так можем, что-то исправить. Мы дали крупную фотографию, очень хорошую фотографию, говорит Рихард, было видно, что ему самому неудобно за свое словоизвержение, и я кивнула, поняв это. Почему мне с ним так легко? Мы молча допиваем коньяк, я гашу свет. Иди ко мне, говорит Рихард и притягивает меня к себе, несмотря на усталость, мы сочли уместным для окончательного примирения переспать друг с другом, и я охотно отдалась ритму знакомых движений. И тем не менее во мне, когда я нежно обнимаю его ногами, начинает вызревать идея, что наше единение, происходящее под иллюзорной защитой ночи, берет начало не в стремлении к радости, а в желании забыться, так иногда Инес начинает пить, не для того, чтобы получить удовольствие, а для того, чтобы забыться, и мне жаль, что этот сегодняшний половой акт уже не может считаться пошлым компромиссом, наш секс был бледным эрзацем, для которого мы так и не нашли верных слов, но смогли по крайней мере сказать, что мы, пусть даже любовь оказалась нам не по зубам, по крайней мере смогли дать друг другу ее внешние проявления.

Я смотрю на циферблат электронных часов: 5:23, проснулась, но продолжаю лежать не шевелясь; мне хочется и дальше лежать в темноте, смотреть, как окутавшая меня чернота становится серой, насладиться постепенным переходом ночи в день; когда станет светлее; когда наши силуэты станут видимыми, примут свои окончательные очертания и наши проблемы, и я смотрю на восходящее солнце, как на врага. Этот враг победит обитателей гостиной, высветив все детали и нюансы, враг, снова и снова поражающий меня своей изумительной красотой, поражающий и на этот раз, когда я вижу, как солнечные лучи пробиваются сквозь волокна штор, окрашиваются в их цвета, как солнечные блики гуляют по гостиной, прыгают на ковер, перебираются к изножью двуспальной кровати и начинают щупать нас; покрывают причудливыми прожилками одеяло и мои икры, делая их похожими на шкуру неведомого экзотического зверя.