Девочка, которую нельзя

Так, стоп! Короче! Сижу я в больничке и, как ни странно, наслаждаюсь жизнью, а ведь всего этого могло и не быть, если бы не Гордеев. Но самое хреновое, что всё это могло бы и быть — и больничка, и костыли… но без него! Если бы он всё-таки словил ту пулю в свою бритую голову, или сорвался из окна…

— Эй, ты ещё жива? — выдернул меня из задумчивости его голос. — Сдаёшься, или продолжаем?

Честно сказать, игра давно потеряла смысл, и, по большому счёту, мы уже просто бухали, зачем-то каждый раз тыча пальцем в таймер. И мне бы уже остановиться, вот правда! Но ведь тогда остановится всё. Вообще всё! Атмосфера эта душевная, состояние полёта и какая-то сладкая, полная щекотливой неги истома в груди.

— Продолжаем конечно!

— Тогда твоя очередь спрашивать, — глядя на меня, рассмеялся он и выпил.

И мне почему-то показалось, что за сегодняшний вечер этот вечно хмурый человек, пожалуй, высмеял уже всю свою годовую норму. И, наверное, мне должно было быть обидно, что посмеивается-то он над моим опьянением, но почему-то было всё равно. Я и пьяной-то себя не чувствовала. Скорее — странно счастливой.

— Покажи спину? Я имею в виду шрамы.

Он ткнул в таймере паузу и, откинувшись на спинку стула, уставился на меня. Пристально, с интересом. А я даже не покраснела. Ну просто куда ещё больше-то? Разве что светиться начать.

— Но ведь это не вопрос, Слав, скорее просьба. И это не по правилам. Но, если хочешь, можем ввести в правила и просьбы. Дашь на дашь.

— Это как?

— Я показываю тебе, ты мне.

Я сконфуженно опустила взгляд. Он, вообще, что сейчас имел в виду? «Я показываю тебе, а ты мне…» — звучит довольно двусмысленно, разве нет? И что делать? Соглашаться? Опять скажет, что я озабоченная. А если не соглашаться, то… Да, боже, откуда я знаю, что делать? Мозг говорит одно, тело — другое. Тело хочет здесь и сейчас, и именно с ним, а мозг напоминает, что просто кое-кому нельзя было бухать! А кроме того, если всё зайдёт слишком далеко, то… Простынки-то больничные. А вдруг не отстираю потом? Кровь всё-таки.

— У тебя тату на плече, — вывел меня из заторможенной задумчивости Гордеев. — Но под рисунком шрам, и довольно необычный. Я хочу его видеть.

— Эээ… — опешила я. — Чего?

Гордеев развёл руками:

— Дашь на дашь.

Это было так неожиданно, что я онемела.

— Ну так что? — закинув руки за голову, схватился он за ворот футболки. — Снимаю?

Дело ведь не только в том, что я стеснялась своего шрама. Просто одним показом наверняка не обойдётся, Игнат начнёт расспрашивать, а я не готова об этом.

«Если ты изначально не доверяешь партнёру — зачем вообще соглашаться на игру?»

А вот он готов.

«Доверие. Ну или НЕдоверие. Выбирать тебе…»

Закусила губу и кивнула. Гордеев снял футболку и, оседлав стул, развернулся ко мне спиной. И я почувствовала, как поднимаются волоски на руках, когда увидела этот кошмар.

Жгуты застарелых шрамов полосовали спину хаотично, накладываясь друг на друга, пересекаясь, сливаясь в единый рубец и снова расползаясь на отдельные дорожки. Кое-где даже можно было угадать фрагменты отодранной, и неправильно приросшей кожи. А вот плечи напоминали скорее «воротник» из крокодиловой кожи: аккуратные, ритмично сложенные в своеобразный рисунок «щитки» шрамов словно проросли поверх тех, безобразных. И в этом даже была какая-то неожиданная, необузданно-дикая эстетика.

Я, конечно, пока ещё так себе ветеринар, да и не хирург ни разу, но понять сколько во всё это вложено, с одной стороны, садистского зверства, и с другой, времени и мастерства — тут много ума не надо. Но ещё меньше надо ума, чтобы просто почувствовать сколько здесь боли!

Наверное, нужно было что-то сказать, но слова не шли. Я просто смотрела и боролась с непреодолимым желанием прикоснуться. И не устояла. Дотронулась. Робко. Едва-едва, самыми кончиками пальцев, но Игнат, тут же напрягся.

— Больно? — мой голос превратился вдруг в шёпот. Происходящее было таким трепетным, что даже дышать стало страшно.

— Нет. Нервные окончания повреждены, поэтому из ощущений в основном только тупое онемение. Где-то сильнее, где-то слабее.

— И сейчас? — повела по спине ладонью, обмирая от разительного контраста: жуткого внешнего вида и, на самом-то деле, тёплой, живой плоти.

— Щекотно.

Я улыбнулась. Щекотно — значит, живой. И это так же удивительно, как тонкая травинка, пробившаяся сквозь асфальт.

— Расскажешь, что случилось?

Он затянул с ответом, словно решая — а надо ли?

— Поняла. — Убрала я руку. — Не моё дело, ясно.

— Да нет, просто смотря о чём спрашиваешь. Основная часть — это памятка из Чечни. Вместо законного дембеля — почти три года в плену. С девяносто восьмого по середину нулевого. Там пытали — секли цепями. И это ещё мягко, могли и руки-ноги наживую пообрубать и собакам скормить. Бывало там и такое, насмотрелся. Просто меня берегли. Боялись, что сдохну ненароком и унесу за собой важную информацию, ради которой меня и взяли. А потом война закончилась, началось новое время. Новый закон, новые порядки. Но меня отпускать не собирались, поэтому попытались перепрятать, и я сбежал по дороге.