Девочка летом

Катя Дериглазова Девочка летом

…Вот и Довлатов пишет, каждый, мол, журналист мечтает написать роман. Я со злостью захлопнула книгу и бросила на стол. Какой, к чертям, роман? Хотя журналистка я пока что самая что ни на есть начинающая. А возомнила себя… Идиотка, пять заметок в районной газете и большие планы на будущее.

Я заварила горький дешёвый кофе и перелистала пухлую с нечёткими клеточками общую тетрадь, из середины которой всегда выдёргивала листочки для писем. В начале тетради – черновик старого, ещё майского письма другу Ворону в Калугу. Иногда я переписываю начисто по два, по три раза – иначе и прочитать невозможно, формулировки слабые, почерк – отвратительный. Алекс шутит: всё это оттого, что родители врачи.

«Привет. Я сегодня о житейском, про этот мир, а не про тот. Прокалываю иголкой дни в календарике с собачкой: говорят, так в армии делают, когда дни до дома считают. Хочу увидеть, когда, наконец, закончится школа. На лицевой стороне, на морде колли, проявляются веснушки. Я ужасно устала от алгебры, чувствую себя круглой дурой. Я ничего не понимаю; кажется, год назад я достигла своего математического потолка. Слово «интеграл» мне ещё что-то говорит. „Это площадь криволинейной трапеции”, – даже сейчас слышу в голове голос нашей математички, похожей на портрет Пифагора над стеклянной доской в сухих меловых разводах. Кабинет номер 17, второй этаж, направо. А слово «логарифм» для меня до сих пор пустой звук. Мой аттестат будет испорчен позорным тройбаном, точно тебе говорю. Наверняка я смогу пережить и забыть, но сейчас очень, очень, очень тоскливо, хоть на луну вой. Я, пожалуй, повою сегодня, если удастся выйти погулять хотя бы ненадолго. Ещё две недели потерпеть – и больше мне никогда, никогда не понадобится эта дурацкая алгебра. Моя жизнь – сплошное ожидание. Ничего не происходит. Только бы поступить в универ уже».

Госпожа Критик забраковала это письмо: никому не интересно читать нытьё про школу. И я написала Ворону другое, с очередной высокопарной поэмой про эльфийский исход. В мае стихи тогда пёрли из моей головы безо всяких усилий, как крапива на пустыре. Ворон читал мои и присылал мне другие: тексты Blind Guardian, песни неизвестных мне бардов с эльфийскими именами или всякие переделки известных песен на толкиеновскую тематику. Я каждый раз искала в его выборе скрытые смыслы. Это была наша любимая игра.

Два года переписки, два письма в неделю. А теперь, может, и не будет писем, и ни к чему заглядывать в ящик по три раза в день. О чем переписываться с дурой и неудачницей? Я же всё порчу. Всегда и везде.

Падаю на скрипучую пружинную кровать, в хрусткую общажную постель, закрываю глаза. За окном звенят трамваи.

Вчера всё, всё было хорошо, вчера была надежда. Я приехала в огромную, праздничную, всамделишную Москву поступать в МГУ. И Алекс, любимый Алекс говорил, что всё получится. Потому что все люди – обыкновенные, а мы – особенные, сильные, настоящие, достойные.

Облом. Я-то, выходит, не настоящая. Чуда-то не случилось.

1

…Между школьным выпускным и вступительными экзаменами были бесконечные тусовки у реки – в тягучем ожидании, что что-то случится, в обсуждении встреч, предстоящих концертов, прикидов и драк.

Как-то в июле Юрик решил утопиться. Юрик, поговаривали, был шизофреником, но в тусовке это, скорее, комплимент, чем оскорбление. Юрик был мастер кадрить юных дев в стиле «я твой безопасный жилет для рыданий, ты можешь рассказать мне обо всём». Госпожа Критик его быстро раскусила. Нащупав мягкое дно, Юрик переходил в наступление. Чтобы понравиться интеллигентной барышне из хиппей третьего призыва, лучше всего было быть музыкантом. Можно поэтом. Но обязательно – человеком чутким и нервным. У Юрика была гитара. На гитаре – исполненные шариковой ручкой по скверному лаку слова «АлисА» и «MetallicA». Вторым его достоинством была слава человека, стоящего на учёте.