Девочка Лида (Сборник повестей)

Евлалия лежала на кушетке неподвижно, со скрещенными на груди руками, едва отличавшимися цветом от белой блузы, так что ее можно было принять за мертвую, и прислушивалась к своим постоянным гнетущим мыслям, которые она все эти годы носила в себе.

Вдруг в полной тишине послышался посторонний звук, точно что-то упало в соседней комнате и мягко стукнулось о пол. Евлалия вздрогнула от неожиданности и испуга: это было так необычно, что она поднялась с места и открыла дверь в соседнюю комнату. Долго думать над тем, что это было, ей не пришлось — прямо перед нею на полу лежал букет цветов.

Она невольно наклонилась и подняла его с пола. Это были темные фиалки, еще влажные, чуть слышно пахнущие, перевязанные вместе с молодым папоротником и пучком белых звездочек — тоненьких, как кружево, полевых цветочков. Когда-то фиалки сеяли и сажали в рябининском саду, теперь этого не делали, но они сами разрослись, и каждую весну пробивались из земли их пахучие темно-лиловые кустики. Вид цветов пробудил в Евлалии что-то странное: она прижала к лицу их свежие лепестки, и тонкий, нежный запах показался ей таким сильным, что у нее на минуту как будто голова закружилась и забилось сердце.

Она вдруг поцеловала цветочки, как, бывало, делала когда-то, и этот прежде привычный поцелуй вернул ее к действительности.

Откуда эти цветы?.. Кто их бросил? Няня, верно?

Выбросить цветы у нее не хватило решимости, хоть ей даже досадно стало, что они на минуту развлекли ее.

Нет, она не могла их выбросить. Она налила воды в кружку и, точно конфузясь, поставила их на стол перед портретом умершего жениха.

Когда пришла няня, она сама заговорила с ней:

— Няня, ты мне бросила цветы?

— Какие цветы? — Нянька взглянула с недоумением на букет, потом догадалась: — Это, верно, барышня… То-то я видела, как они вчера в саду собирали цветы. Уж вы не сердитесь на них, ребенок ведь!

В первый раз за все это время Евлалия удивила свою няньку — она не только не рассердилась на нее за многословие, но и сама спросила:

— Кто же это?

— Покойной Мелитины Дмитриевны дочка! — ответила нянька, покрываясь коричневым румянцем от радости и неожиданности. Она хотела продолжать, но Евлалия как будто спохватилась и, круто повернув, ушла в другую комнату и заперлась.

А букеты продолжали летать в окно, и няня, видя, что барышня подбирает их и не сердится, ничего не говорила Лите, а, наоборот, поглядывала на нее с какой-то тайной надеждой.

Букеты менялись: то они были из маленьких лютиков, желтых, как солнце, то из ароматных кистей сирени, потом из душистых ночных фиалок, белых и нежных, как свечечки эльфов. Все, что мог дать расцветший старый сад, все это подбирала Лита, с любовью связывала в пучки и, улучив минуту, когда окно отворялось, подкрадывалась и бросала букет. Она и не подозревала, что в последнее время из другого окна, из щелочки в занавеске, глядели на нее темные, такие же темные, как у нее самой, глаза с выражением не то печали, не то зависти.

Евлалия теперь ждала этих букетов: они вносили разнообразие в ее затворническое существование, то разнообразие, которого, не признаваясь самой себе, она невольно жаждала. И теперь она ловила себя на мысли, что ей не безразлично, какие будут завтра цветы… И что теперь цветет… Она наконец осознала, что теперь лето на дворе, и в воображении ее вставали старый сад и веселые прежние дни.

Как-то ночью ей не спалось. Обыкновенно за стеной было тихо. И вдруг до ее слуха долетело рыдание. За стеной плакала девочка, отчаянно, горько, очевидно, сдерживая рыдания, которые вырывались с воплями и стонами наружу.

Это был памятный для Литы вечер: тетка рассердилась на нее, узнав, что она "бродит по ночам, как домовой, вместо того чтобы спать". Выдал Литу Слюзин, которого июньские белые ночи манили гулять на вольном воздухе; он подглядел, как Лита вылезала из окна, и доложил барышне. Барышня пришла в страшный гнев за такую дерзость и не только накричала на Литу, но несколько раз ударила ее.

Оскорбленная, изумленная Лита, которую дома никто пальцем не трогал, убежала к себе вся дрожа, и тут-то у нее сделался прямо взрыв бурного горя, который она не в силах была сдержать. Отчаяние было так велико, что она забыла даже обычную осторожность и приказ "не шуметь". Она рыдала, кусая подушку и умоляя в голос:

— Бабушка, милая, возьми меня к себе!

Как будто бабушка могла ее услышать!

Нет, бабушка не слыхала ее… Но зато за стеной чутко прислушивалась к рыданиям и воплям девочки бледная красавица, и в первый раз коснувшееся ее уха чужое горе будило в ней замолкшие струны и заставляло дрожать от странного, незнакомого доныне ощущения жалости и сочувствия.

Жизнь врывалась снова в мрачные стены, жизнь властно стучалась к затворнице… и никакие забитые двери не могли помешать ей чувствовать, как рядом страдает и томится юное существо с такими же глазами, как у самой Евлалии, и с такими же темными косами. Наутро она опять удивила няньку, спросив:

— Как ее зовут?

Нянька сразу поняла, о ком речь.

— Мелитиной… Литочкой, — ответила она.