Девочки

Я киваю. Старшая сестра берется за дверцу шкафа… Нет, она не может. Не может его открыть. Она бросает на меня молниеносный взгляд. И я еще раз открываю мамин шкаф. Стопка шарфов, колготки, носки. Я приподнимаю ворох одежды. Картонная коробка и альбомы спрятаны в глубине и прикрыты мамиными юбками и жакетами. Кружевные края фотографий высовываются наружу. Мы опять завороженно смотрим.

Младшую так и подмывает запустить руки в фотографии. Но старшая вдруг захлопывает дверцу.

— Спрячем ее в книге, в моем секретере. Она никогда не найдет. Смотреть будем только вместе, на общем собрании.

Ну что, согласны мы на такие условия? Мы молча киваем. Мы согласны. И тихонько выходим из комнаты.

Такого сумбурного общего собрания еще не бывало у нашей троицы. Нет больше никакого регламента. Никакой иерархии. Все говорили вразнобой, перебивая друг друга.

Мы изучили фотографию вдоль и поперек «Он» — живой. У «Него» есть глаза. «Он» носит одежду. Откуда эта одежда? Волосы лежат красиво. Значит, «Он» ходит в парикмахерскую? Я заметила висящее на заднем плане пальто:

— Смотрите! У «Него» и пальто есть!

— Если «Он» носит пальто, значит, ему бывает холодно?

— Да… наверно…

— «Он» мерзнет!

— А вот кусочек его руки!

Что значил этот кусочек руки? Руки, которая принесет несчастье, если, не дай бог, коснешься ее.

Мы наклонились, чтобы получше разглядеть часть руки, которая не сегодня завтра постучит в нашу дверь.

— «Он» прячет ее в кармане, такая она страшная!

— А может, «Он» полез за носовым платком?

— Да. «Он» хочет высморкаться! Потому что «Он» замерз!

— «Он» сморкается?

— А что ты видела в шкафу?

— Свадебные фотографии…

— Чего?

— Они улыбались и обнимали дерево… Мама… И вся семья сзади…

— Вся семья?

— А ты на руках…

— Сколько мне было лет?

— Не могу сказать. Совсем крошечная.

— А ты? А она?

Я покачала головой. Нас там не было. Нас я не видела.

* * *

В комнате зажегся белый режущий свет.

Сначала один глаз.

Так, оглядимся… Все, как и каждое утро. Я там, где и думала. Под попкой моей сестры.

Я сплю на нижнем этаже двухэтажной кровати. «Сдвоенной кровати», как говорит мама.

Открывать второй глаз всегда труднее.

Ох, это одеяло… Опять ноги торчат наружу.

Никогда мне не удается быстро встать, чтобы посмотреть, как открывают глаза мои сестры. Младшая, Жоржетта: удивлюсь, если она открывает их правильно. В ее школьном дневнике записано: «Жоржетта вялая», «Жоржетта медлительная». Все кое-как и не так Бедняжка… Еще и имя ей досталось старушечье…

Вот моя старшая сестра Коринна — она-то точно открывает глаза как следует.

Мы спим втроем в одной комнате. То есть это не совсем одна комната. Она разделена перегородкой, не доходящей до потолка. По одну сторону перегородки спит Коринна. По другую — мы с Жоржеттой: я внизу, она наверху.

Свет брызжет с потолка, с его середины. Из люстры. Эта люстра всегда напоминала мне какое-то чахлое растение с четырьмя увядающими цветками. Два цветка по 60 ватт освещают половину Коринны. Два других — нашу.

У Коринны 120 ватт для нее одной, и в половине комнаты она одна, а нас двое. Так и должно быть: Коринна ведь «старшая».

Когда старшая сестра на своей половине, ее видно, только если она стоит. А так — не видно, зато отлично слышно все, что она там делает!

Настоящая Берлинская стена без нейтральной полосы.

Что ни говори, трудно пересечь границу, если живешь по другую сторону стены.

— Девочки! Пора вставать!

Это раздается мамин голос.

Мы — три девочки. Когда нас строят в ряд, первой стоит Коринна, Сибилла — второй и последней — Жоржетта. Коринне двенадцать лет, она черненькая. Жоржетте восемь, и она тоже черненькая.

А я посередке. Меня зовут Сибилла. Мне десять лет. Я беленькая. Я должна была быть сыночком. Сыночек так и не родился. Не повезло мальчишке. Вместо него родилась я.

Когда мама зовет нас, она говорит «девочки». А иногда — «Кориннасибиллажоржетта», одно длинное имя на всех троих. Когда мама поднимает шум в дверях, это значит, надо «пошевеливаться».

Сетка над моей головой колышется: Жоржетта заерзала.

— Кончай! Сейчас свалишься на меня!

Жоржетта в ответ раскачивает сетку еще сильней. Лучше встать, пока она и вправду не рухнула мне на голову. Жоржетта лежит на спине, раскинув ноги. Похоже на старую картину. Так рисовали мужчин, которые много выпили и объелись: большой живот, руки раскинуты, ноги свисают.

Каждое утро она выглядит еще более уставшей, чем вечером, когда ложилась. Я уже встаю, а она еле голову поворачивает.

Сейчас Жоржетта хихикает: хи-хи-хи.

Это она над моими волосами — вечно они путаются, когда я сплю, так, что не расчесать.

В школе меня хотели остричь, мол, в волосах полно гнид. Я не далась. Вшей истребили, но гниды… С ними справиться труднее. А мне плевать на гнид. Не хочу, чтобы мне обрили голову. Мама все удивлялась: она ведь считает меня неудавшимся мальчиком. А волосы у меня длинные. Ну и пусть я неудавшийся мальчик мне так нравится, и все тут.

Одна беда: мама непременно хочет каждое утро заплетать мне две косы. Говорила я ей, что с косами у меня дурацкий вид. Она и слушать не стала. Самой-то не носить две фиговины на голове.