Девочки в огне

За пределами начальной школы ландшафты не столь удручающе унылы. Даже мое строго организованное существование, состоявшее из уроков, домашних заданий, телевизора и полного отсутствия рефлексии, разнообразилось некоторыми взлетами и спадами. Уроки физкультуры представляли собой глубокую долину, и той зимой, когда температура падала до десяти градусов и мы дрожали от холода на софтбольном поле в своих дурацких белых юбчонках, она больше напоминала долину смертной тени, где девушка Крэйга со свитой подобострастных мартышек занимала базы, отчего мне становилось еще хуже. Девушка Крэйга. Мне нравилось ее так называть, особенно пока он еще не умер и титул не приобрел трагической красоты. Назвать Никки Драммонд девушкой Крэйга – все равно что называть Мадонну бывшей женой Шона Пенна. Несмотря на свои спортивные заслуги, до памятного последнего поступка в своей жизни Крэйг был ничтожеством; Никки Драммонд же, по крайней мере в рамках ограниченной космологии учеников старшей школы Батл-Крика, считалась богиней.

В жизни любого человека должна присутствовать маленькая Никки Драммонд, теперь я это знаю. В каждой школе найдется своя Никки: ослепительная принцесса с алыми пухлыми губками и удивленно-невинными глазками («кто, я?»). И в каждой школе есть девочки, священнодействующие у ее алтаря, опасные в своем безумии, и девочки вроде меня, которые помнят маленькую неуклюжую Никки, которая еще не выучилась делать гадости с медовой улыбкой на устах, – ничтожества, затаившие злобу. Вся она, от мелированной макушки до кончиков кроссовок «Эл-Эй гир», представляла собой ходячее клише, и, не будь Батл-Крик размером с собачью какашку, мы бы непременно это поняли. Ей хватило смазливости, чтобы оказаться главной красоткой в своем грязном городишке, благодаря чему – вкупе с деньгами родителей, отсветом славы Крэйга и блеском ореола принцессы, скрывавшим от всех, кроме меня, ее истинное уродство, – стала неуязвимой.

К той поре большинство из нас овладели искусством носить физкультурную форму, не открывая ни на дюйм больше голого тела, чем нужно, а также гимнастическими ухищрениями по маскировке излишков. Никки себя этим не утруждала. Лифчик у нее всегда был подобран к трусикам, а когда ей надоедало демонстрировать плоский животик и совершенные выпуклости, втиснутые в очередной пастельный атласный комплект, она даже предписанную белую теннисную юбку каким-то образом умудрялась сделать симпатичной. С другой стороны, возьмем меня: провисшие старушечьи трусы и дряблые сиськи второго размера под растянутым спортивным бюстгальтером – зеркало было моим врагом. Поэтому я не посмотрелась в него перед выходом из раздевалки и ничего не заметила, пока на поле, в середине первого иннинга, не поняла, что все смеются, и смеются именно надо мной; ничего не поняла, пока Никки Драммонд не подкралась ко мне на скамейке запасных, шепнув со смешком, что мне бы надо «заткнуть киску тампоном», а то на юбке у меня появилось красное пятно, не предусмотренное регламентом, и только тогда я очнулась и сообразила, что все это происходит на самом деле и что я протекла. Было липко и сыро, и если бы Никки дала мне в руки нож, я с облегчением перерезала бы себе вены, но она дала мне лишь слово, которого такие примерные девочки произносить не должны и которое теперь каждый, глядя на меня, наверняка будет вспоминать; увидит Ханну Декстер и подумает: киска, моя киска, моя мокрая грязная киска; и, если бы не это слово, я бы еще пережила, пошутила и забыла, но тут я вспыхнула и разревелась, заслоняя руками измазанную задницу, словно могла заставить их развидеть то, что они видели, а зубы Никки, белоснежные, как ее юбка, сверкнули в улыбке; а потом я вдруг очутилась в медкабинете, все еще истекая кровью, все еще рыдая, комкая лежащие на коленях джинсы и футболку, а физкультурник тем временем объяснял медсестре, что произошла неприятность, что я испачкалась и меня, вероятно, надо вымыть, переодеть, а потом отправить с одним из родителей или с охранником домой.

Я заперлась в убогой ванной за медкабинетом, переоделась в чистые джинсы, «заткнула киску тампоном», повязала куртку вокруг талии, умылась и попыталась всухую проблеваться в унитаз, а когда я наконец вышла, за дверью стояла Лэйси Шамплейн: она дожидалась, пока медсестра решит, что никакая голова у нее не болит, и отошлет обратно в класс, но в действительности – во всяком случае, так мы рассказывали нашу историю впоследствии, когда нам неизбежно пришлось сотворить из нее легенду, – на каком-то глубинном подсознательном уровне она дожидалась меня.

В предбаннике медкабинета пахло медицинским спиртом. От Лэйси пахло Рождеством, имбирем и гвоздикой. Я слышала, как медсестра болтает у себя в кабинете по телефону, жалуясь на переработки и какую-то «дрянную стерву».

Тут Лэйси посмотрела на меня:

– Кто это был?