Я стояла у кромки воды, и мне очень, очень хотелось заорать ради нее. Доказать ей, что она права и мы с ней похожи. Я ощущаю то же, что она. И сделаю то, что она скажет.
Но вместо этого я чувствовала себя глупо, и ничего не получилось.
Лэйси взяла меня за руку. Наклонилась, прижалась головой мне ко лбу:
– Мы над этим поработаем.
На следующее утро Никки Драммонд нашла в замочной скважине своего шкафчика окровавленный тампон. Днем она проследовала за мной в женский туалет и прошипела:
– Что за херня с тобой творится? – пока мы обе мыли руки, стараясь не смотреть друг на друга в зеркале.
– Сегодня, Никки? – И я взглянула на нее, Горгону моего детства, но не окаменела. – Сегодня ровно никакой херни.
Лэйси. До встречи с тобой
Если ты и правда хочешь знать абсолютно все, Декс, – хотя я больше чем уверена, что такого тебе не переварить, – то знай: раньше я была точь-в-точь как ты. Может, не точь-в-точь – не настолько активно зажмуривалась, чтобы не видеть вещей, которые меня бесят, – но типа того. Понимаю, тебя просто убивает, что я существовала и до тебя, но куда круче тебя убьет – порубит на мелкие кусочки, как маньяк, и сунет ошметки в морозилку, – что я была вроде тебя, коротала выходные под фильмы на кабельном и прогорклый попкорн, пялилась на звезды – «ах если бы, ах если бы, не жизнь была б, а песня бы».
Мы жили рядом с пляжем.
Нет, это еще одна милая сказочка из тех, которыми я тебя кормлю, которыми кормят легковерных жмотов застройщики и захудалые турагенты, которыми утешались наши отцы-основатели, давая скопищу дерьмовых сетевых заправок и торговых центров гордое имя Шор-Вилледж[5]
, хотя до самого убогого пляжика Джерси было аж двадцать минут езды. Мы жили рядом с «Блокбастером»[6], дешевой забегаловкой и пустырем, где субботними утрами блевала алкашня, а в остальное время гадили бродяги. Мы жили сами по себе, вдвоем, хотя по большей части я вообще сидела одна, потому что между работой официантки, фанатскими турами и пьянками-гулянками остается маловато времени для материнских обязанностей, и когда я достаточно подросла, чтобы поджарить себе яичницу, не спалив при этом дом, Лоретта начала оставлять меня дома с кошкой. Через несколько месяцев кошка удрала, но Лоретта ничего не заметила, а я не решилась ее просветить.Бедненькая Лэйси, думаешь ты сейчас. Бедненькая недолюбленная Лэйси при никудышной матери и проходимце отце, и потому-то я и не рассказываю тебе про такое, ведь у тебя или красивая сказочка, или слезоточивое кино по кабельному; или цветное, или черно-белое. А я не желаю, чтобы ты представляла меня в кромешном аду или в замызганном трейлере, не желаю твоих «Ой, Лэйси, до чего же тяжко тебе пришлось!», «Ой, Лэйси, бедняжка, сколько же ты выстрадала!», «Ой, Лэйси, а как выглядят продуктовые карточки и каково жить изгоем?», и хуже всего: «Ой, Лэйси, не волнуйся, я тебя понимаю; пусть у меня были и дом, и папочка, и гребаное благополучие, как с картинки, но в глубине души я точно такая же, как ты».
Я довольствовалась тем, что мне досталось, а достались мне запах океана, если ветер дул в правильную сторону, и пляж, и песок, и мягкое мороженое, и возможность добраться туда автостопом. По-моему, когда живешь у воды, то и взрослеешь совсем по-другому. Взрослеешь, понимая, что выход есть.
Для меня выходом стал девятнадцатилетний хиппарь с сальными космами и в красной куртке-бомбере, как у Джеймса Дина. Он оккупировал пустую квартиру над нами, потому что его мать была комендантшей и дала ему ключ. Само собой, он читал Керуака. А может, и не читал, а в стратегических целях раскладывал книжку на коленях, когда дремал в одном из дурацких стальных стульев, которые он расставил на пустыре, в своем личном солярии. И уж точно он не читал Рильке, Ницше, Гете и прочие заплесневелые томики, мимо которых мы бродили туда-сюда, пока я давилась его вишневой водкой, а он учил меня курить. Он ограничился аннотациями на обложке, даже в свои невинные пятнадцать лет я это понимала, хотя могу поверить, что Керуака он все-таки осилил, потому что Джек говорил на одном с ним языке, на вычурном, убогом, нимфоманском жаргоне наркош.