Девушка и ночь

– На вот, выпей. – Я дал ей две таблетки. – Ты вся горишь.

Она не бредила, но состояние ее было ужасное. Когда я спросил, зачем она мне звонила, Винка разрыдалась. Несмотря на жар, несмотря на искаженное, залитое слезами лицо, она была все такая же невероятно притягательная: от нее исходила какая-то непостижимая, неуловимая фантастическая аура. Хрустально чистый звук челесты, играющей что-то в жанре фолк начала 1970-х годов.

– Тома… – пробормотала она.

– Что происходит?

– Я скотина.

– Да что такое ты говоришь, черт возьми?

Она потянулась к тумбочке и взяла какую-то штуковину, которую я сперва принял за авторучку и лишь потом догадался, что это был тест на беременность.

– Я беременна.

Глядя на вертикальную полоску, указывающую на положительный результат теста, я вспомнил строки из письма, вызвавшие у меня отвращение: «Мы скоро зароним семя нашей будущей семьи. И наш ребенок свяжет наши судьбы навеки. У него будет твоя ангельская улыбка и твои лучистые глаза».

– Помоги мне, Тома!

Я был так потрясен, что не соображал, какое, собственно, утешение она ждет от меня.

– Я не хотела, понимаешь?.. Не хотела, – бормотала она.

Я присел к ней на кровать, и, обливаясь слезами, она призналась:

– Я не виновата! Это все Алексис… меня заставили.

Вконец опешив, я попросил ее повторить, и она объяснила:

– Это все Алексис… меня заставили. Я не хотела с ним спать.

Именно так она и сказала. Слово в слово. Я не хотела с ним спать. Этот мерзавец Алексис Клеман принудил ее к тому, чего ей совсем не хотелось.

Я встал с кровати, полный решимости.

– Я все улажу, – заверил ее я, направляясь к двери. – Скоро вернусь.

И я вышел из комнаты, столкнувшись на пороге с Фанни, державшей в руках поднос с чаем.

Пока мне было невдомек, что, произнеся последнюю фразу, я дважды солгал. Во-первых, я не собирался ничего улаживать – наоборот. Ну и потом, я вовсе не собирался возвращаться к Винке. Вернее, даже если бы я и вернулся, она все равно исчезла бы из моей жизни навсегда.

6

Снегопад уже прекратился, но свинцовые тучи отбрасывали кругом мрачные тени. Низкое, будто налитое тяжестью, небо предвещало скорое наступление ночи.

Меня терзали противоречивые чувства. От Винки я вышел злой и возмущенный ее признанием, хотя и в некотором смысле полный решимости. Все вдруг встало на свои места: Алексис оказался лжецом и насильником. А я для Винки все еще кое-что да значил: ведь именно ко мне она обратилась за помощью.

У Алексиса Клемана мать была немка, а отец француз. Сам он окончил университет в Гамбурге и в Сент-Экзе работал по контракту. Как учитель-иностранец, он имел право на служебное жилье в небольшом здании у озера.

Корпус, где жили преподаватели, стоял неподалеку, рукой подать. Чтобы добраться туда, я решил срезать дорогу и пройти через строительную площадку будущего спортивного корпуса. Каменные плиты, фундаменты, бетономешалки, кирпичные стены – все это как будто исчезло, скрывшись под толстым слоем пока еще девственно чистого снега.

Улучив удобную минуту, я принялся не спеша искать себе оружие и в конце концов обратил внимание на железный прут, который рабочие оставили в ручной тележке возле кучи песка. Не скажу, что я действовал спонтанно. Во мне что-то пробудилось. Какая-то древняя, первородная жестокость обуяла меня. Подобное состояние я переживал лишь один раз в жизни.

Я до сих пор помню тот пьянящий воздух, одновременно леденящий и жгучий, чистый и солоноватый на вкус. Помню, как он будоражил меня. Я уже совсем не походил на измученного ученика, корпящего над задачей по математике. Я превратился в бойца, воина, храбро вышедшего на линию огня.

Когда я наконец добрался до преподавательского корпуса, стало почти темно. Вдалеке, в мрачных водах озера, отражалось небо, переливаясь дрожащими серебристыми бликами.

Днем – включая выходные – в вестибюль преподавательского общежития можно было попасть без звонка и ключа. Здесь, как и в интернате для учащихся, царили холод и тишина – кругом не было ни души. Я решительным шагом поднялся по лестнице. Я знал, что преподаватель философии был у себя, потому что еще утром слышал, как моя мать разговаривала с ним по телефону и он предупредил ее, что рейс до Мюнхена отменили из-за непогоды.

Я постучал в дверь, за которой играло радио. Алексис Клеман открыл мне, ни о чем не догадываясь.

– А, здравствуй, Тома!

Он походил на теннисиста Седрика Пьолина – высокого брюнета с кудряшками, спускавшимися до нижней части затылка. Он был сантиметров на десять выше меня, да и выглядел покрепче, но тогда это не произвело на меня ни малейшего впечатления.

– Видал, какая погодка?! – воскликнул он. – Надо же, а я собирался покататься на лыжах в Берхтесгадене. Уверен, там снега куда меньше, чем здесь!

В комнате было жарко. Возле двери стояла большая дорожная сумка. Из маленького радиоприемника изливался медовый голос: «Программа «Воображаемые» на сегодня закончена, но оставайтесь на «Франс-Мюзик» вместе с Аленом Жербе[55] и его джазом…»

Клеман уже собирался пригласить меня к себе, как вдруг заметил в моей руке железный прут.