Девушка и ночь

Я не виделся с ней почти два года. И, пока поднимался ей навстречу по ступеням лестницы под ее пристальным взором, тоже приглядывался к ней. В ее присутствии я всегда немного робел. И все же с матерью мое детство было безоблачным и счастливым, хотя в пору моей юности и в более зрелом возрасте мы с ней понемногу отдалялись друг от друга. Аннабель Дегале, урожденная Аннабелла Антониоли, обладала холодной красотой. Она принадлежала к числу так называемых хичкоковских блондинок, хотя ей откровенно недоставало яркости Грейс Келли[99] и воображения Эвы Мари Сейнт[100]. При этом чисто физически, с какой стороны ни глянь, она была под стать моему отцу. Она носила брюки современного покроя в комплекте с куртками. Ее белокурые волосы почти целиком обрели серебристый оттенок, хотя пока еще не поседели. С тех пор как мы виделись последний раз, она немного постарела. Несмотря на то что, как мне показалось, ее осанка утратила былое величие, она по-прежнему выглядела лет на десять моложе своего возраста.

– Привет, мама!

– Здравствуй, Тома!

Пожалуй, еще никогда ее холодный взгляд не был таким ясным и острым. Я никогда не осмеливался ее обнять. Мне всегда казалось, что она отпрянет от меня. И в этот раз я решил даже не рисковать.

Австриячка. Так, помнится, ее дразнили в школе – еще в детстве, в Италии. Семейная история Аннабель была непростая – пожалуй, только этим и можно было оправдать ее холодность. Во время войны моего деда, Анджело Антониоли, – он был из пьемонтских крестьян – силой загнали в итальянский экспедиционный корпус. С лета 1941 года по зиму 1943-го двести тридцать тысяч солдат с Полуострова[101] развернулись во всю линию Восточного фронта: от Одессы до берегов Дона и Сталинграда. Больше половины из них не вернулись домой. В том числе и Анджело, который попал в плен к русским во время Острогожско-Россошанской наступательной операции. Его отправили в лагерь для военнопленных, и по дороге в ГУЛАГ он отдал богу душу. Сын солнечной Северной Италии, он замерз насмерть посреди ледяной русской степи, пав жертвой чужой войны. А тут еще, на беду семейства Антониоли, пока он проливал кровь на чужбине, его жена оказалась в интересном положении, что иначе как супружеской неверностью объяснить было невозможно. Моя мать, будучи плодом запретной любви моей бабки и австрийского сезонного работника, родилась в ореоле скандала. В результате столь тонкого хитросплетения судьбы она не только получила своего рода боевое крещение, но и унаследовала редкую силу и бесчувственность. Мне всегда казалось, что по-настоящему ее ничто не трогает и не волнует. Таким образом, она являла собой полную противоположность моей чувствительной натуре.

– Почему ты не сказала, что болеешь?

Вопрос сорвался с моих губ чуть ли не произвольно.

– А что бы это изменило? – удивилась она.

– Просто хотелось бы знать, только и всего.

Еще никогда она не держалась со мной настолько отстраненно. Перебирая детские воспоминания, я понимал, что иногда мы с ней действительно переживали минуты взаимного согласия и сочувствия, особенно когда обсуждали романы и театральные пьесы. И это не было игрой моего уязвленного самолюбия: в семейном фотоальбоме я видел множество фотографий, где я еще совсем маленький и где она улыбается, явно счастливая тем, что у нее есть сын. А потом все испортилось, но почему, мне, честно говоря, было непонятно. Сейчас она прекрасно ладила с моими братом и сестрой, а со мной как-то не очень. Может, оттого, что я казался ей ненормальным – чудаком. Во всяком случае, у меня было что-то такое, чего не было у них.

– Значит, ты был на пятидесятилетии лицея? Стоило ли тратить время на такую ерунду?

– Просто мне хотелось повидаться со старыми товарищами.

– У тебя никогда не было товарищей, Тома. Твоими единственными друзьями были книги.

Конечно, это была правда, но в ее словах прозвучали беспощадность и грусть.

– Максим – мой друг.

Мать стояла совершенно неподвижно и глядела на меня не мигая. В переливчатом солнечном свете она походила на мраморную статую Мадонны, что украшают итальянские церкви.

– Зачем ты вернулся, Тома? – продолжала она. – Ты же не написал ничего нового, и тебе пока нечего рекламировать.

– А ведь ты могла хотя бы сделать вид, что рада мне, нет?

– Как ты?

Я вздохнул. Мы опять вышли на круги своя. Старые взаимные обиды снова всплыли наружу. Еще мгновение – и я выложил бы ей всю правду. Признался бы, что убил человека, что тело его замуровано в стене спортивного зала и что уже в понедельник меня могут упечь за решетку по обвинению в убийстве. В следующий раз, мама, ты увидишь меня под стражей или за стеклянной перегородкой в тюремной комнате для свиданий.

Но я ей, конечно, ничего не сказал – во всяком случае, она не дала мне времени. Не приглашая меня в дом, мать направилась к лестнице, что вела на первый этаж. Похоже, она получила то, что заслужила, равно как и я.