Девушка из Дании

Они сидели в гостиной каситы, и Эйнар молчал. Он боялся – хоть и не смел произнести этого вслух, – что мужество оставит его, если Грета будет рядом. Ее присутствие слишком сильно будет напоминать об их прежней жизни. Они ведь были счастливы, мысленно твердил он. Они любили друг друга. Если Грета поедет с ним, он не отважится на встречу с профессором Больком, а вместо этого уговорит ее сойти с поезда во Франкфурте и отправиться на юг, обратно в Ментон, где яркое солнце и море помогают смотреть на все проще. Произнося слова: «Нет, я поеду один», Эйнар почти ощущал аромат лимонных деревьев в парке перед муниципальным казино. Он мог бы заявить жене, что возвращается в Синий Зуб, где в доме на сфагновых болотах уже жила другая семья. Он мог бы попытаться сбежать, взяв Грету с собой, в комнату своей юности, где перьевая перина сделалась плоской и колючей, а на стене у кровати виднелись нацарапанные карандашом изображения Ханса и Эйнара, спящих на камне; где краска на ножках кухонного стола стерлась от того, что Эйнар часто под ним прятался и слушал, как отец кричит своей матери, его бабушке: «Принесешь ты мне, в конце концов, чаю?»

Перед отъездом из Парижа Карлайл спросил Эйнара, понимает ли тот, на что соглашается.

– Ты в полной мере сознаешь, что собирается сделать с тобой этот Больк?

Собственно говоря, в подробности Эйнар не вдавался. Он знал, что Больк изменит его, но с трудом представлял, как именно. Серия операций, сказали ему. Избавление от признаков пола, который он все больше и больше ощущал как нечто паразитически-бесполезное, цвета бородавки.

– Я все же считаю, что тебе лучше обратиться к Бюсону, – пытался убедить его Карлайл.

Эйнар, однако, предпочел план Греты; ночью, когда весь остальной мир, кроме них двоих, спокойно спал, когда они лежали в постели, держась мизинцами, он по-прежнему доверял лишь ей.

– Давай я поеду с тобой, – сделала последнюю попытку Грета, кладя его руку себе на грудь. – Ты не должен проходить через это в одиночку.

– Я решусь, только если буду один. Иначе… – он помолчал, – я сгорю со стыда.

Поэтому Эйнар поехал без нее. В оконном стекле отражалось его лицо – бледное, с заострившимся носом. Глядя в стекло, Эйнар сравнивал себя с отшельником, который много лет не выглядывал в окошко своей лачуги.

На сиденье напротив лежала газета «Франкфуртер цайтунг», забытая женщиной с младенцем. В газете был опубликован некролог человеку, который сделал состояние на цементе. К некрологу прилагалось фото мужчины со скорбно опущенными уголками рта. Было в этом лице что-то особенное – наверное, по-детски пухлый подбородок.

Эйнар откинулся на спинку и вновь устремил взгляд на свое отражение. В быстро сгущающихся сумерках оно становилось все более мутным и искаженным, и, когда окончательно стемнело, Эйнар вовсе перестал себя узнавать. Потом отражение исчезло, и за окном не было уже ничего, лишь вдалеке мерцали огоньки свиноферм. Купе погрузилось во мрак.

Написать некролог будет нелегко, подумал Эйнар. Скорее всего, Грета составит черновик и сама отнесет его в редакцию. Может, с этого они и начнут – молодые репортеры из «Национальтиденде» с редеющими светлыми волосами. Они возьмут у Греты черновик и перепишут по-своему, все переврав. Под стук паровозных колес Эйнар представил, как будет начинаться его некролог.

«Он родился на болотах. Девочка с болот родилась мальчиком. Эйнар Вегенер никому не рассказывал о том, что первым его воспоминанием был солнечный луч в дырочке бабушкиного платья, которое она надевала на праздник летнего солнцестояния. Широкие рукава с прорезными отверстиями тянутся к его колыбели, и у него возникает мысль – нет, не мысль, а чувство, – что белое солнечное “ушко” будет с ним всегда, так же как другие жизненно важные элементы: вода, свет, тепло. На нем крестильная рубашечка. Его окружают волны кружев, сотканных тетушками покойной матери, мастерицами-рукодельницами. Кружево длиной ниже пят – позже оно будет напоминать Эйнару ажурные занавески в домах датских аристократов. Подсиненный хлопок спадает на плинтус и стелется по дощатому дубовому полу, который костлявая служанка натерла воском. В особняке Ханса были как раз такие занавески, и баронесса Аксгил недовольно цокала языком – самым тонким из всех, что довелось видеть Эйнару, почти что раздвоенным – всякий раз, когда он, девочка, рожденная мальчиком с болот, до них дотрагивался».