Девушка из лаборатории. История о деревьях, науке и любви

Передав необходимое лекарство, курьер должен был проверить ящик с исходящими запросами от других докторов. Обнаружив в нем новые заявки, он отправлялся с ними обратно в лабораторию. Тот факт, что, несмотря на срочность, один из этапов этого квеста требовал моей подписи, порождал отдельную фантастическую вселенную, в которой я мимоходом облегчала страдания, спасала души и прославляла жизнь в целом. Мне, как и любой девушке, получившей «отлично» за курс научных дисциплин, советовали пойти на факультет медицины — и я даже начала рассматривать эту возможность, вопреки всему надеясь получить бóльшую стипендию на обучение.

Работа курьера позволяла обойти все помещения больницы и многое узнать об особенностях каждого поста медсестер, пусть даже изрядная часть маршрутов и сводилась к хорошо известной дороге из лаборатории в отделение хосписа. Я научилась выполнять свои обязанности, часами общаясь с людьми только при помощи взгляда и подписи на документах. Кругом были толпы, горел яркий свет и шумели механизмы, но я оставалась в полной изоляции; остальной мир тревожил меня не больше, чем звук собственного дыхания.

Я обнаружила также, что можно настроить подсознание на обработку определенной задачи, в то время как сознание занято исполнением служебных ритуалов. Еще во время собеседования я то и дело с тоской поглядывала на главную лабораторию, где усердно трудились специалисты. Они забирали и вводили пробы, внимательно изучали содержимое флаконов, распаковывали стерильные пробирки. На мой вопрос, чем они заняты, провизор ответила: «В основном готовят антиаритмики и препараты для лечения инфаркта».

На следующее утро я сообщила своему преподавателю английской литературы, что собираюсь писать курсовую по теме «Использование и символизм слова "сердце" в романе "Дэвид Копперфилд"». Однако подъем, который я при этом испытала, быстро сошел на нет, стоило мне пролистать книгу в попытках вычленить все случаи использования слов «сердце», «сердечный», «сердобольный» и им подобных, которых там оказались сотни только в первых десяти главах. Тогда я решила посвятить свое исследование лишь наиболее значимым употреблениям — но и этот подход поставил меня в тупик на тридцать восьмой главе и следующей цитате: «Но я не могу описать, как в сокровенных глубинах моего сердца я тайно ревновал даже к Смерти»[1]. Я все думала и думала об этих словах, но так и не смогла ни к чему прийти, а в два часа наступило время отправляться на работу.

В тот вечер мне пришлось ходить до отделения хосписа и обратно раз десять или даже двадцать. Руки выполняли необходимое, глаза вели меня. Было уже довольно поздно, когда где-то в моем мозгу зародилась мысль: нам, работникам больницы, платят за то, чтобы следовать за Смертью, пока та сопровождает хрупкие, измученные тела, преодолевающие самые тяжелые километры, и тащит за собой тех, кто их до сих пор любит. Моя работа заключалась в том, чтобы встречать эту группу странников на перевалочных станциях и обеспечивать их свежими припасами в дорогу. Стоило усталым путникам скрыться за горизонтом, мы поворачивались к ним спиной, готовясь принять следующую измученную семью.

Ни доктора, ни медсестры, ни я никогда не плакали: перепуганные мужья и убитые горем дочери проливали достаточно слез за всех нас. Беспомощные перед всепоглощающей силой Смерти, мы все равно склонялись над пробирками в аптеке, вводили 20 миллилитров облегчения в резервуар слез, снова и снова благословляли его, а потом несли, словно ребенка, в хоспис и предлагали в дар. Лекарство вливалось в ослабевшую вену, родственники придвигались ближе, и океан их боли хотя бы на время уменьшался. Когда смена закончилась, я обнаружила, что страница льется из меня за страницей — в то время как раньше сидение перед монитором показывало себя занятием абсолютно бесполезным. Я запоминала сложные отрывки, а потом позволяла подсознанию корпеть над их осмыслением, пока тело трудилось в больнице.

На протяжении восьмичасовой смены каждому работнику полагалось брать три двадцатиминутных перерыва. Для курьеров это означало необходимость согласовывать графики, чтобы все не отдыхали одновременно. Это правило научило меня соизмерять продолжительность и глубину погружения в собственные мысли. Так я взяла под контроль умение возвращаться в реальный мир. Я могла часами действовать на автоматизме, затем «включаться» на двадцать минут и снова возвращаться в режим автопилота так же легко, как если бы переливала воду из одного полупустого ведра в другое.