Девушка моего друга (сборник)

Он поговорил в сторонке с прорабом, махнул рукой, сел в машину и уехал. Я понял, почему он махнул рукой.

Он уже ничего не мог изменить. Никто ничего не мог изменить. Потому что мы кончали. Через десять минут троллейбусы пойдут. От силы — через пятнадцать. Изменить что-то можно было еще два часа назад. А сейчас уже поздно. Тысячи людей все равно уже опоздали на работу.

Мы шли домой с Олегом Стрешневым по звонким утренним улицам и перекидывались редкими, усталыми фразами. Ни он, ни я не могли понять, почему все это произошло, почему Ленька и Калугин вышли из строя, почему у них ломы валились из рук. Мы готовы были приписать это чему угодно: болезни, Ленькиной жене, или какой-нибудь неизвестной нам девочке Калугина, —

но только не тому, что было на самом деле.

А о том, что было на самом деле, мы узнали лишь сегодня, в понедельник, когда собрались утром в своем вагончике.

Сегодняшний день начался у нас обычно, как сотни других дней. Пришли, выкурили по сигаретке, расспросили Олега Стрешнева и Зотова, которые были вчера у Леньки.

Они сказали, что у Леньки все в порядке, что он уже ходит с палочкой по комнате. Мы с дядей Петей тут же решили, что сегодня после работы зайдем к нему. Благо, тут близко, всего квартал, долго не собираться...

Потом мы спустили на землю ломики и лопаты. Пора было идти к траншее, которую мы вели еще неделюназад, до дождя, до того, как прокладывали трубы под сараями.

И вдруг подбегает к вагончику худенькая, немолодая уже женщина, хватает за рукав Федора Калугина и выпаливает:

— Милый ты мой! Хорошо, нашла вас! Мне-то ведь тоже погреб нужен! А то всем пьянчугам вырыли, а я только вчера деньги достала. Зайди уж сегодня, сговоримся.

Я в третьей квартире живу. Торосову спросишь... Зайдешь, касатик?

Федор стоит внизу — он принимал наш инструмент — и на глазах покрывается краской. Особенно уши. Прямо как два спелых перца выглядывают из-под светлых волос.

Мы стоим у раскрытой двери вагончика и молча смотрим на Федора и на эту женщину. А она еще ничего не замечает и спрашивает его:

— Один придешь или со вторым хлопцем? У вас вместе-то быстрей получалось... Когда ждать, сынок?

И тогда наш бригадир спустился по лесенке и спокойно сказал этой женщине:

— Вы сейчас, гражданочка, идите домой. Зайдем мы в вашу третью квартиру. Зайдем и сговоримся.

И женщина подняла голову, оглядела всех нас, увидела, как молча, не улыбаясь, смотрим мы на нее и на покрасневшего Федора, и вдруг чего-то испугалась, отодвинулась от бригадира и быстро пошла к тому дому, возле которого мы во вторник работали. И несколько раз боязливо оглянулась на нас.

А мы еще немного постояли молча и пошли к своей траншее. Я почему-то сразу же подумал; что Федор рыл погреба с Ленькой Степановым. И другие, кажется, так же подумали. И только дядя Петя, видно, еще не хотел этому верить, потому что негромко спросил:

— Это с кем же ты там вкалывал, Федор? С Ленькой, что ли?

Федор промолчал, и дядя Петя опросил снова, уже громче:

— Ну, что молчишь? Говори!

— С ним... — сказал Федор, глядя себе под ноги.

И теперь все уже поняли, почему Ленька разбил себе ногу, почему именно у него и у Федора валились ломы из рук в ту ночь. Они у любого другого валились бы после такой работы...

Мы молча повели траншею дальше, и только наш бригадир Китов куда-то ушел. Его не было с час, а затем он вернулся и до обеда работал вместе с нами.

И во время перекуров мы ни словом не обмолвились о Леньке Степанове, о Калугине и о погребах. Мы говорили о чем-то обычном и постороннем, о чем говорим во

время перекуров каждый день.

Однако я почему-то все время думал об этой истории с погребами и о том, что из нее вышло. И представлял себе, как этот деятель в синих галифе будет по пьяному делу хвалиться своим дружкам тем, что погреб ему вырыли сговорчивые ребята из одной бригады коммунистического

труда. И как дружки его будут ухмыляться и поддакивать:

— Знаем мы эти бригады. Видимость только одна.

Рублем-то кого хошь прошибить можно.

У наших «старичков» были, как всегда, непроницаемые лица. Не угадаешь, о чем думают «старички». Но мне кажется, они не могли не думать о том же, о чем думал я. И, наверно, им было еще обиднее, чем мне.

В обед, как обычно, мы жевали в вагончике свои бутерброды и запивали их кто чаем из термоса, кто молоком из бутылки. Я тоже, как обычно, запивал свои бутерброды лимонадом. Очень люблю лимонад!

Мы молча жевали свои бутерброды, и в это время распахнулась дверка вагончика, и над его полом показалось Ленькино лицо.

— Помогите, братцы! — сказал Ленька и улыбнулся.

— Мне одному не залезть.

Зотов сидел к двери ближе всех. Он встал и протянул Леньке руку. И Ленька кинул в вагончик палочку и медленно забрался по лесенке. И сел на табуретку

возле печки.

— Как нога? — спросил Китов.

— Нормально, — ответил Ленька. — Были бы кости — мясо нарастет.

Он зачем-то оглядел вагончик, будто не был здесь очень долго, и сказал:

— Соскучился вот. Хорошо— недалеко. Доковылял.

-— Кстати... — отозвался Китов.

Ленька улыбнулся. Но никто не улыбнулся ему в ответ. И он заметил это и спросил: