Девушка моего друга (сборник)

— Но откуда ты это взял? — Мама спрашивает уже испуганно. — Разве можно свою помощь дяде Семену измерять в рублях?

— Это не я! Это он измеряет! И совсем не мою помощь... Он считает все вместе...

Мама, видимо, вдруг что-то понимает и закусывает губу. Весь день она со мной не говорит на эту тему в только поздно вечером, когда я провожаю ее на станцию, тихо просит:

— Ты не говори больше никому, сколько вы там заработали, сколько сэкономили... Ладно? Это очень... некрасиво.

— А как же дядя Семен?

— Ну... дядя Семен делает это для себя... А тебе совсем незачем. Обещаешь мне?

— Обещаю!

Теперь я и сам начинаю понимать, что это некрасиво, и на другой день, когда дядя Семен садится на свою скамейку подбивать итог, я говорю ему:

'— Дядя Семен, а зачем ты все это подсчитываешь? Это ведь некрасиво!

Дядя Семен, сняв перевязанные ниточкой очки, удивленно смотрит на меня большими выпуклыми

глазами, а потом начинает раскатисто смеяться.

— Ты еще маленький... Ха-ха-ха! Некрасиво... В хозяйстве счет нужен. А без счета никакого хозяйства нет. Вот вырастешь, поумнеешь, поймешь...

И он снова надевает очки и начинает набрасывать в записной книжке колонки цифр.

По выходным в Малаховку приезжает не только моя мама. Приезжают другие родственники. Все

привозят с собой полные сумки продуктов, вино и иногда даже шоколадные конфеты. С пустыми руками не приезжает никто.

Дядя Семен всегда радуется приезду родных. Он любит их и много говорит об этом и часто повторяет, что, когда он построит большой дом, все родственники летом будут жить у него.

И после того, как он долго и настойчиво говорит об этом, все начинают чувствовать себя чем-то обязанными ему и разбредаются по участку, чтобы что-нибудь сделать,

чем-нибудь помочь.

Когда родственники уезжают, дядя Семен переливает в графинчики оставшееся вино, пересчитывает бутылки и на другой день сдает их в магазин. А вином из графинчиков он угощает соседей, которые иногда по вечерам заходят к нему и у которых он всегда что-нибудь по-соседски просит: пару тесин, пару листов железа, немного дранки.

Раза два в месяц в Малаховку приезжает Аллочка Жук. Она живет на даче в Кратове, по этой же дороге.

Когда Аллочка приезжает, я бросаю все свои дела ги иду с ней в лес или на озеро, где через запруду тонкой прозрачной стенкой падает вода. Я рассказываю Аллочке о том, как мы строим террасу и что дядя Семен собирается делать дальше. Я не говорю ей только о том, как по вечерам дядя Семен «подбивает итог». Мне почему-то не хочется, чтобы она это знала.

Аллочка внимательно слушает меня и хвалит дядю Семена.

— Он очень хозяйственный! — серьезно, как старшая, говорит мне она...— Ты учись у него. Это пригодится в жизни. Мне мама всегда говорит, чтобы я у него училась.

Я почему-то сразу вспоминаю, как дядя Семен «подбивает " итог», и мне совсем не хочется у него учиться.

Но я не говорю этого Аллочке. Иначе пришлось бы объяснять... Потом Аллочка рассказывает мне, что она делает у себя в Кратове, и однажды признается:

— С тобой как-то легко разговаривать, Семка. Ты не как другие мальчишки. Другие дразнятся, дерутся... А ты какой-то простой, как будто родной...

Мне хочется сказать Аллочке, что это только с ней я такой простой и не дерусь. Других девчонок я тоже дразню, дергаю за косы и иногда бью. А Аллочку бы не смог... Но вместо всего этого я неожиданно для себя выпаливаю:

— Это потому, что я тебя люблю!

И тут же пугаюсь того, что сказал. Я знаю, что о любви говорят только взрослые, а детям о ней говорить нельзя. Какой-то миг мне кажется, что и Аллочка испугается моих слов и сейчас убежит. Но она не пугается. Она очень спокойно и рассудительно говорит:

— Я так и думала. Я уже давно замечаю это.

Она подходит ко мне, поднимается на цыпочки, пригибает руками мою голову и целует меня в

лоб. Потом так же серьезно и спокойно добавляет:

— Когда мы вырастем большие, мы поженимся. А сейчас смотри ничего не говори маме. Взрослые за это ругаются.

И она снова целует меня, на этот раз в щеку.

Я тоже хочу поцеловать Аллочку, но не могу пошевелиться.

Меня трясет противной мелкой дрожью. Я чувствую, что кончики пальцев у меня просто ледяные.

Ощущение такое, будто стоишь на крыше нашего пятиэтажного московского дома, смотришь вниз, на мостовую, и боишься упасть.

Наконец, дрожь утихает, я притягиваю к себе Аллочку за плечи и целую ее в лоб, в щеки и даже осторожно, едва прикасаясь, в губы.

Аллочка краснеет, опускает мне на грудь голову и тихо произносит:

— Я тебя тоже люблю, Семка... Мы ведь уже не маленькие: будем учиться в пятом классе. А семиклассницы, я знаю, вовсю целуются с мальчишками. А мы будем с тобой, да?..

Я молча киваю.

— Только ты ничего не говори маме! — снова напоминает мне Аллочка.

На другой день всю работу, которую поручает мне дядя Семен, я делаю как-то удивительно легко, прямо играючи. Я пою, свищу, а дядя Семен смотрит на меня удивленно и говорит:

— Ты сегодня что-то в ударе. Как говорится — трудовой энтузиазм...

Я вдруг чувствую, что смогу сегодня сделать все, что угодно, и поэтому прошу:

— Дядя Семен, дай мне построгать хорошую доску.