Девушка пела в церковном хоре

Это были те самые, которых я видел ползающими по перевернутому днищу броненосца «Ослябя». Я уже говорил, что в тот, первый день битвы наш корабль вовсе не шел по прямой – он делал странные зигзаги, останавливался… и часть этих движений была вызвана тем, что надо было подобрать пострадавших.

Я впервые научился различать, что такое люди с ожогами – потому что они дрожали, им все время было холодно. Вера превратилась в машину – она сортировала раненых на тех, кому помочь следует прямо сейчас, и тех, кого надо пока лишь попробовать успокоить. Она делала простые перевязки, и скоро я сам научился у нее многому – мазь, дезинфектант, бинт. Я бегал по кораблю, разыскивая сухую одежду. А от операционного стола непрерывно слышался прерывистый, напуганный вой – в том числе тех, кто еще только был с этим столом рядом и видел, что там происходило.

Последовала, почти сразу за первой, вторая сцена, я ее видел с верхней палубы, откуда провожал вниз последних ослябцев: наш крейсер стоит, рядом три миноносца, туда-сюда ходят катера, на одном из них наш доктор Тржемеский, который так в итоге и не вернулся. На палубе одного из миноносцев – как я потом узнал, «Буйного», в дрожащем свете фонарей – какие-то фигурки, стоящие и лежащие. Вот и все.

И только потом я узнал, что это было. Рожественский был ранен давно, по всей эскадре прошел сигнал, что командование он передает Небогатову, а во что превратился флагман «Суворов», я видел сам. Но адмирала вынесли на руках с гибнущего броненосца. И вот теперь одна из маленьких фигурок, которые я видел сверху – фигурка лежачая – это был он, наш бывший командующий. Он протянул руку, как я потом узнал, Баранову, командиру «Буйного», и сказал историческую фразу:

– Как нас раскатали!

История с адмиралом была долгая, в том числе потому, что этот миноносец тоже еле держался на воде. Сначала думали перенести Рожественского на наш крейсер, потом решили в пользу миноносца «Бедовый». Адмирал, как и множество прочих, в итоге тоже оказался у японцев в плену, потом вернулся в Петербург, все, с ним связанное, – сюжет длинный и печальный.

И еще наш «Донской» долго, артиллерийскими выстрелами, топил «Буйного», который идти дальше не мог. Топил – но артиллеристы все промахивались…

Но в целом всю вторую половину дня 14 мая и всю последующую ночь я провел в нашей пещере, с ее тусклым электрическим беловатым светом, запахами и неумолчными стонами. На верхних палубах вы можете быть иссечены осколками или сожжены пожарами, а здесь, внизу, где нет ни единого иллюминатора и где за железными стенами – толща воды, страх другой: никогда отсюда не выйти. Вот сейчас палуба накренится, и…

Но для страха здесь не так много времени. Ближе к ночи всем раздали вкусные сухари и банки совершенно волшебной тушенки – с лавровым листом, крупными зернами перца, одну на четверых. Вера кормила меня насильно, требуя, чтобы я не занимался рыцарством и не отдавал ей больше, чем положено.

И все это время с нами, внизу, был отец Петр – мне он только провел один раз теплой рукой по плечам, а так-то я лишь видел его бородатый профиль, нависающий то над одним, то над другим страдальцем.

А потом мы с Верой заснули рядом, почти соприкасаясь. Мне было жалко спать – потому что надо тогда было рассматривать каждую ее веснушку, каждый изгиб уха, покрасневшую кожу рук, а еще можно было – роскошь! – услышать ее запах, пробивающийся сквозь испарения химикатов и крови. Но я все-таки засыпал, просыпался – видел, что она рядом, думал, что не так представлял себе нашу первую ночь вместе – и, счастливый, засыпал снова.

Один раз был сон – под кофейниками ползают синие спиртовые огни, у стены играет механическое пианино, сейчас будет выступать модный и полностью безумный поэт, Вера рядом и смотрит на происходящее со снисходительной улыбкой.

Я скосил голову влево – вот она, хотя кофейников нет – и, успокоенный, заснул снова.

Утра в операционном пункте не бывает, свет тот же, иногда мигает, только на многих лицах обозначились тени щетины. О том, что это утро, мы узнали, когда к Федору пришли, навестить, сигнальщики. Те люди, которые на любом корабле все знали про всю эскадру и про многое другое.

Я устал говорить это самое «не может быть», поверил, что может. А вот теперь пришлось понять, что никакой Второй Тихоокеанской эскадры нет – нет совсем. Несколько крейсеров – да, «Аврора», еще «Жемчуг» и «Олег» – повернули, кажется, на юг, дальнейшее насчет них было непонятно. Те корабли, что не ушли на дно, – броненосцы «Николай I» и «Орел», старые, годные только для береговой обороны «Апраксин», «Сенявин» и еще крейсер «Изумруд», все под командой адмирала Небогатова – лишившись почти всех орудий, боезапаса и хода, были окружены японцами и…

Да, мне это не показалось. И Небогатов сдал остатки эскадры в плен, приказал спустить Андреевские флаги. Команда «Изумруда» взбунтовалась, ушла и довела крейсер почти до Владивостока, а там утопила, потому что от корабля почти ничего не оставалось.