Девушка с экрана. История экстремальной любви

Пачкин играл какого-то следователя, а она ему говорила: «Ну ты, мальчик!». Ходила она скованно, на неудобных каблуках, говорила деланным, неестественным голосом. Дамы мои сначала подсмеивались потихоньку, потом стали ржать вовсю к середине фильма. Наконец герои дошли до сцены любви: он бросил ее поперек кровати, раздел догола и в самых неестественных, дурных, вычурных позах они стали заниматься сексом. Я опять увидел ее выточенную спину. Мне было жутко стыдно, что она играет это и что я с ней знаком.

Складывалось впечатление, что она раздевалась везде, где могла: на сцене, на экране, по ТВ. Казалось, что она только это и делала, что обнажалась…

Я не мог больше смотреть на экран и предложил девушкам последовать моему примеру: немедленно уйти. Они не заставили себя просить ни минуты.

В машине девушки гыгыкали всю дорогу. Обсуждая и пародируя голос, которым Арина говорила «Ну ты, мальчик!»

— Как вы с ней познакомились? — спросила меня деликатная Лана.

Я воздержался от ответа. Мне было жутко неловко, что я с ней знаком. Как с актрисой.

Я оказался дома уже в семь часов. И, выпив чаю, стал ждать ее звонка. Звонка не было ни в семь, ни в восемь, ни в девять. Я патологически ненавижу ждать. Впрочем, я не знаю никого, кто любил бы это занятие. Кроме Пенелопы. Но она литературная героиня. Хотя все литературные герои берутся откуда-то, возможно, из жизни.

Ведь где-то ходит настоящая Арина Шалая, актриса (и не одна), только фамилия другая…

В десять, устав от слякоти, снега и ожидания, я дал себе слово лечь спать. Скользнул под одеяло, укрылся с головой и проклял эту профессию — актриса. Едва царство Морфея стало затягивать к себе мой обиженный разум, раздался звонок.

— А это я! Ты хочешь меня увидеть, я уже около метро?!

— Я ждал вашего звонка целый вечер. Вы должны были позвонить в семь. Сейчас, — я взглянул на часы, — десять тридцать.

— Мне неоткуда было позвонить.

— Вы праздновали в компании и не смогли позвонить?

— Мы были дома у одного человека, и там…

— На одну минуту, сообщить? — я проверял. Я все проверял… Хотя и так было ясно.

— Я приехала, специально попросила, чтобы к метро привезли. Ты хочешь меня увидеть?

— Нет, — сказал я и швырнул трубку.

Я не хотел ее ни знать, ни видеть — конец.

— Сыночек, ты просил, чтобы я разбудила тебя рано утром, так как тебе нужно работать.

Я не мог говорить или сглотнуть, у меня дико болело горло. Мокрая Империя! (Нескончаемые лужи, слякоть и снежная грязь.)

— Я, кажется, подхватил ангину или вирус, ты не могла бы посмотреть мне горло?

— Конечно, приезжай на проходную «Имперфильма» к одиннадцати часам. Я должна отдать лекарства, которые ты просил достать твоей новой знакомой Арине для ее больной подруги. Она звонила вчера поздно ночью. Интересно, как она выглядит?

«Уже неинтересно», — подумал я и повесил трубку.

Мы прождали на холоде минут двадцать, прежде чем она появилась.

— Здравствуй, — даже не взглянув на меня, сказала она и представилась моей маме. — Простите, машина с утра не заводилась.

Я готов был удушить ее от злости.

— А я вас видела по телевизору, — узнала моя наивная мама.

В каком фильме? — с заинтересованностью спросила актриса. И завязалась светская беседа.

Мы вошли на киностудию, где в аптеке мама взяла для нее по блату ампулы.

— Была рада с вами познакомиться, — сказала мама и отошла, оставив нас вдвоем.

Я смерил Арину тяжелым взглядом. Она с неприязнью смотрела на меня.

— Вы ничего не хотите сказать? — спросил я.

— А о чем говорить: вы не впустили меня даже в дом, когда я приехала.

Я едва сдерживался.

— Мне нужно ехать в больницу и на репетицию, прощайте. Передайте маме большое спасибо за ампулы.

Она повернулась и, выпрямив знаменитую стройную спину (мне казалось, она не может быть незнаменитой, так как спина раздевалась и оголялась везде, где появлялась ее владелица), не оборачиваясь, стала удаляться.

Мама брызгала мне какую-то мерзость в горло и говорила, что нельзя так к себе относиться. Надо купить теплые ботинки, теплый шарф и носить шерстяные носки.

Я сидел и раздумывал. Меня не устраивали ни Аринин уход, ни нераскаянность. Я хотел наказать ее. И заставить расплатиться за прожданный и обманутый вечер. Я понимал, что она обыграла меня. Я думал, что она воспользуется этой «нечаянной» встречей и попросит, по крайней мере, прощения… Какое там! Ей было начихать. Вернее, не так: по прошествии двух лет, когда я пишу это, я понимаю, как умно она завлекала меня. Но тогда — тогда я ничего не понимал. Я клокотал.

Побившись с редактором Сабош два часа кряду над моим опусом, где мне были противны все слова и все фразы, я спросил, могу ли я позвонить.

— Естественно.

На проходной вахтерша узнала мой голос и сказала, что репетиция у актеров закончится в три часа. Лучше было бы завести роман с пенсионеркой-вахтершей, — там присутствовала вечная доброта.

К трем я подъехал к театру, проклиная себя-слабака. Она вышла, кутаясь в свою барсучью шубу. И на сей раз с безошибочной интонацией — актрисы — произнесла:

— Ты перестал обижаться? Я рада.

Я молча открыл ей дверцу, она села спереди.