Девушка с хутора

Он долго и обстоятельно рассказывал ей, что делается в Москве, в других городах, в деревне, в станицах, объяснял, кто такие большевики, за что они борются, напомнил ей десятки тяжелых обид, которые пришлось терпеть ему и другим беднякам от атаманов и богатых казаков, снова и снова приводил примеры, указывал на кулачку Марину, на то, как пользовалась она безвыходным положением оставленной им здесь семьи, с жаром и увлечением рисовал картины будущей жизни.

Мать в конце концов с обидой в голосе сказала:

— Сроду ничего этого не будет. Как все было, так и останется. Не нами власть посажена и не нам ее устанавливать. Никаких кулаков нет, а что Марина дрянь, так это верно. А что тебе большевики голову кто его знает чем забили, тоже верно.

Исчерпав все средства, которыми Степан надеялся хоть немного убедить жену, он вдруг вспылил:

— Как твой отец Карно кулак и мать кулачка, так и ты тем же соком пропитана. Вари тебя в десяти водах—не вываришь. Мало, видно, с тебя Марина шкуру драла, было б больше с тебя ее драть, может — и поумнела бы.

— Как мама Марину увидит,—вмешалась в разговор Нюра,—так я и не пойму—не то она ей продалась, не то нанялась, а Марина туды-сюды носом крутит. «Ты ж мне хату побели, ты же мне огород пополоть приди», а мама старается и старается, а потом сидит да плачет. А я бы ту Марину в колодезе утопила.

— Язык прикуси! Кто же на старших говорит так, дура!—обрезала ее мать.

Отец безнадежно махнул рукой и вышел из хаты.

Мать потупилась, и слезы потекли по ее щекам.

— Ждала я, ждала его и вот дождалась...—горестно запричитала она.

XVII

Через несколько дней и в станице и в хуторе узнали о том, что красные заняли Екатеринодар.

— Видишь,—сказал жене Степан,—а ты говоришь, что наша власть короткая. Столицу Кубани взяли, а Россия и давно вся советская. Наша теперь власть, бедняцкая. Поняла?

— Ничего я не поняла,—зло и упрямо ответила Карповна,— Сегодня взяли, а завтра отдали. Никогда не поверю, чтобы казаки свою родную Кубань продали.

— Да при чем тут казаки?—возмутился отец.—Казаки здесь жили и будут жить. Только по-другому, не попрежнему. Не будет так, чтобы с бедного казака три шкуры драли. Да что, тебе говори, не говори—ничего ты не понимаешь.

— И понимать не хочу, и не морочь ты меня. Скажи лучше, где гроши взять? Вон хата уже с одного бока осела, и муки нет, и сена нет, и на зиму Нюрке ботинок нет, а ты мне со своими большевиками.

Все эти разговоры кончались впустую. Отец оставался при своем мнении, а мать — при своем, наоборот—частые споры все больше и больше разъединяли их.

— Ой, мама,—часто просила Нюра,—и чего вы с батей спорите? Ведь он же лучше вашего знает.

— Ум у твоего отца помутился. А ты не встревай, не суй своего носа, куда не надо.

Все свободное время Нюра проводила с Феней. Как-то она сказала ей:

— Думаешь, я не знала, что твой батька красный? На что хочешь давай спорить — знала. Помнишь, я ночью к колодезю ходила?

— Помню.

- Ну, так вот... — и Нюра под большим секретом рассказала Фене, как она тогда, притаившись за кустом, подслушала разговор незнакомых ей людей и среди них узнала ее отца.

Теперь обе девочки все чаще и чаще делились друг с другом впечатлениями о том, что делается в станице, на хуторе, шо. потом передавали друг другу услышанное дома, горячо высказывали свои соображения, спорили, а порой даже ссорились. Нюра любила отца и верила в его правоту, но ей все еще казалось, что большевик—это человек, к которому все стоющие люди относятся плохо.

Однажды пошли они на лиман. День был воскресный, и мож. но было долго гулять. До лимана было версты две, не больше. Прошли половину дороги. Неожиданно их догнала группа вооруженных казаков. Казаки о чем-то спорили между собой. Поровнявшись с девочками, один из них—шустрый и рябой—узнал Феню. Он несколько раз покосился на нее. потом что-то шепнул соседу и крикнул:

— Эи, дивчина! Иди, моя птичка, иди, рыбка, сюда.

— Чего?—Феня остановилась.

— Иди, иди сюда, конфетку дам, — расплываясь в улыбке, звал казак.—Иди, бери, батьке своему отнесешь,—и он, подмигнув казакам, вдруг неожиданно показал Фене дулю.

Казаки грубо и недружелюбно захохотали.

— Скажи батьке. — продолжал тот же рябой и шустрый, чтобы он скорей подыхал, а то я все равно порубаю его шашкой.

Феня с недоумением посмотрела на окруживших ее людей, потом перевела взгляд на Нюру, не зная, что делать.

Казак угрюмо уставился на Нюру.

— И тебе, большевистское ты дите, голову оторвем. А ну, поворачивайте отсюда. Куда шли? На лиман? Шпионить? Уходите, а то сейчас же вам тут гроб-могила!

Нюра испугалась и оторопела не меньше Фени, но вдруг почувствовала, что в ней поднимается неудержимая злоба и страстное желание не бежать, не прятаться, а нападать. Ей так было обидно, что она не сдержалась и запальчиво крикнула:

— А какие мы вам большевички? Чего вы прицепились к нам? Горилки нажрались? Да?

Схватив горсть горячей пыли, она смело посмотрела в лицо казаку. Заметив на его губах усмешку, пришла в такую ярость, что уже не говорила, а отчеканивала каждое слово:

— Только тронь. Так глаза и запорошу!