Девушка с синими гортензиями

– Эттингер верил Рейнольдсу, думал, что тот ни при чем… Его убедило горе, которое тот разыграл. Но я-то актриса и могу себе представить, что чувствует человек, над которым маячит тень гильотины. Вся его жизнь решалась в тот момент. Не забывайте, что он постоянно бывал в театре, знал, как это делается… как изобразить безутешное горе, я имею в виду… Возможно, у него в самом деле случился тогда сердечный приступ – от страха. Вид у него и впрямь был ужасный…

– Что было в письме, Ева? Кому оно предназначалось?

– Я не знаю. Конверт был незапечатанный, без адреса. Эттингер сказал, что просмотрел только первые строки и дальше не стал читать. Ясно, что портному или ювелиру не пишут «любовь моя». Это было письмо любовнику. Леопольд – человек очень порядочный, хоть и немного занудный. Он не хотел, чтобы Рейнольдсу стало еще хуже, и потому скрыл письмо. Но он не мог хранить его у себя и пришел ко мне, чтобы спросить, что с ним делать.

– Вручить адресату. Нет?

– Там не было фамилии, только имя. Мы не знали, о ком идет речь.

– Какое имя?

– Не помню. На «р»… или на «л»… нет, не то. Простое какое-то имя… Забыла. Сначала мы с Леопольдом хотели уничтожить письмо, но потом… потом решили похоронить его с Жинеттой, так было справедливее. Жюли пришла в себя, и мы запечатали конверт, завернули его в любимый шарф Жинетты и зашили в платье, возле сердца. Я-то шью неважно, в отличие от Жюли…

– Если письмо было в незапечатанном конверте, – медленно проговорила Амалия, – как по-вашему, Рейнольдс мог его прочесть? Еще до того, как Эттингер обнаружил конверт?

Ева посмотрела на нее расширившимися глазами и ахнула.

– Вы хотите сказать… Ну конечно! Вот от чего он впал в ярость и мог ее убить! Жозеф влез в окно, увидел письмо, прочел его, тут появилась Жинетта… Боже мой!

– Тогда почему он не уничтожил послание?

– А зачем? После смерти письмо любовнику бросало тень на неверную жену и при самом скверном обороте дела давало мужу шанс оправдаться. Впрочем, он сделал все, чтобы замять его. Эттингер мне потом сказал, что отправлял от его имени телеграммы чуть ли не дюжине министров и послов.

– И после этого вы по-прежнему склонны считать художника порядочным человеком?

– Ну да, – кивнула Ева. – Леопольд наполовину немец, наполовину бельгиец, очень кроткий, очень порядочный, без тени таланта, но трудолюбивый. Ему было трудно представить, что человек, которого он знал, убил жену. Эттингер поверил Рейнольдсу, потому что сам не способен ни на что подобное. Рейнольдс же говорил, что поскорее хочет вернуться во Францию и заняться похоронами, потому и делает все, чтобы следствие закончилось как можно скорее. Мы делали вид, что верили. Но Буайе в те дни стал пить как лошадь, Жюли боялась поднять глаза, а Шарль… По-моему, тогда он впервые стал относиться ко мне по-человечески. Ведь понял же, что я не просто так залезала на окно. Только старику Неверу все было нипочем, он по-прежнему ел с аппетитом и отпускал свои плоские шуточки.

– Скажите, как по-вашему, Рейнольдс не зря опасался следствия? – спросила баронесса. – Полицейским удалось что-нибудь обнаружить?

– Не знаю, – беспомощно ответила Ева. – Они говорили между собой по-немецки, а с нами на приличном французском, но с акцентом. Правда, меня и Шарля почти не допрашивали, потому что, когда все случилось, мы находились у себя в каюте. Но я бы не удивилась, если бы тот немецкий следователь что-то нашел. Он был… ну… очень дотошный.

– Вы присутствовали на похоронах?

– Да. Все еще стояла жара, несколько человек упало в обморок, но я держалась. Я… – Монахиня вздохнула, снова помолчала, но потом решилась: – Я хотела видеть лицо Рейнольдса. Он тоже упал в обморок, когда Жинетту отпевали в маленькой часовне на Пер-Лашез. Гроб везли из дома – Жозеф хотел, чтобы она последний раз побывала у себя… по крайней мере, сказал так. У нее было три собачки, к которым она была очень привязана, и они скулили не переставая… Тогда же, дома, Рейнольдс положил в гроб мешочек с любимыми украшениями жены и свой портрет. Из-за этих украшений потом в склеп забрались воры… Гнусная история!

– Потом одна из газет обвинила мужа актрисы в убийстве, – напомнила Амалия. – Был суд по делу о клевете, но вы на него не явились…

– Да, не хотела участвовать в этом фарсе, – с раздражением пояснила Ева. – Я придумала себе гастроли за границей, в Бельгии, и сбежала. Потом, когда меня приглашали на какие-то вечера, я всегда запрашивала список гостей, и если Рейнольдс в нем значился, не ходила туда. Впрочем, он быстро утешился – нашел актрису, которая внешне была почти копией Жинетты, но этакой тяжеловесной, классической копией. Без ее живости, без озорства, без обаяния. Ей он завещал все свои деньги. А умер внезапно в 1914-м. Куча народу и три безутешных вдовы пытались оспорить завещание. Но куда там! Они ничего не получили. Впрочем, им все равно было лучше, чем Жинетте. Знаете, при жизни она была предметом восхищения, о ней писали только в приподнятом тоне, а потом… Потом она уже стала только «бедняжка Лантельм», а вскоре о ней и вовсе забыли.