Девушка с веслом

Двери в зал были заперты, с двух сторон от основного входа со столиков раздавали аппараты для синхронного перевода: в фильме, даром что он был свой, разговаривали на английском (наглец-режиссер нацелился и на «Оскар»). Публика, одетая разношерстно – кто в однотонные вечерние платья и черные смокинги, кто в шорты и аляповатые майки, – скучала. Фильм задерживали – поговаривали, что из аэропорта ждут западную звезду с русскими корнями, которую режиссер умудрился снять в своей картине. В бессмысленно дефилировавшей по мозаичному полу толпе выделялись деликатные круги пустоты вокруг тех, у кого брали интервью: в одном конце фойе телекамера нацелилась на кинорежиссера Говорухина, в другом – на академика телевидения позера Познера, в центре – на вкрадчивого телеведущего Соловьева. Толпу непредсказуемыми зигзагами прорезали две дамы в атласных платьях, зеленом и синем, с театральными сумочками под мышками, усиленно изображавшие занятость. Кулаков заметил в столичной толпе своих: возле одной из колонн мялась Ольга Прянишникова, к ней для светской беседы шли Генка Голоскокин во фраке (он держал его на всякий случай в редакционном шкафу) с растерянной Любой Калошей, одетой в тот же простенький сарафанчик; главбух под ручку с начальником гаража Дурноляпом прохаживались вдоль ряда окон; в противоположном конце зала, как раз напротив Кулакова, на площадке у двух расходящихся лестниц, повернув лицо к горизонтальному настенному зеркалу, красила губы Ритка Надрага, успевшая нацепить красное платье на бретельках, с длиннющим хвостом, а рядом с ней, спиной к зеркалу, стоял Председатель в сером костюме и черных очках.

Внезапно толпа сгустилась у двери, возле выхода на улицу: контролерша с лисьей головой упала на пол со страшным арбузным стуком – к ней подбежали, окружили, стали наперебой вызывать скорую, наконец унесли в подсобку. Киношники, на некоторое время отрекшиеся от ничегонеделанья, отхлынули от выхода, где уже стояла другая контролерша. Просмотр злостно задерживали. Обладательница силиконовых губ громко шлепала:

– Что эта американка себе позволяет? Почему ее должен ждать весь цвет отечественного кино?! Могла бы и загодя приехать… Подумаешь, снялась в дешевых боевиках; и всем известно, что ее прадед сбежал с одесского кичмана…

– Может, рейс запаздывает, – предположил кто-то.

– Может, в пробке стоят…

– А вот сейчас-то бы с мигалками и прикатить! Так ведь, небось, откажется американка…

Кулаков стоял, облокотившись на поперечину балюстрады, касаясь плечом одной из колонн – до бронзовой коринфской капители, подпиравшей потолок, он мог бы, подпрыгнув, дотянуться, – слух его чудовищно обострился, портфель валялся у ног. Он достал из шершавой коробки пистолет, сунул патрон в магазин и примерился: приложил холодное дуло к виску, потом передумал и сунул в рот, но тут же вытащил – выглядело это крайне неприлично. Заглянув одним глазком в темный провал дула, откуда готова была выскочить его смерть, изготовленная на тульском оружейном заводе, он вновь приставил пистолет к виску. Его занимало, что будет с телом потом: рухнет ли оно с высоты вниз… скорее, да, рост Кулакова позволяет. Оно перевесится через преграду, повисит, балансируя над балясинами – ни туда ни сюда… и, кувыркнувшись, так-таки упадет, толпа успеет расступиться, оно будет лежать в луже темной крови, вытекшей из пробитой головы. Будет ли кровь? Много ли будет крови? Студийцы станут судачить: Кулаков после увольнения ушел из жизни, вот до чего переживал, бедняга, вот до чего ценил место работы – и станут еще больше цепляться за студию: руками и ногами, всеми фибрами души.

Внезапно он увидел, что Ритка в зеркале застывшим взглядом на что-то уставилась, и отпрянул от балясин. Впрочем, никакая Надрага не успеет ему помешать: длина фойе метров семьдесят… да еще придется лавировать в толпе. Но нет: секретарша увидела в зеркале своего кумира – Хабенского – и, повернувшись к отражению задом, прикусив шелковый подол зубами, со всех ног понеслась вниз по лестнице – за автографом.

Кулаков тем не менее попятился и оказался в центре мозаичной звезды, заключенной в три концентрических круга; в крайний красной мозаикой были вписаны буквы какого-то древнего алфавита. Это… после ремонта, что ли, выложили круги? Прежде он их не видел… Он прицепился взглядом к буквам, но не смог распознать. Клинопись? Руны? Египетские иероглифы? Греческая азбука? Самаритянское письмо? Ему пришло в голову, что любой алфавит – это элементарные частицы. И электроны, испуская свет, тоже что-то хотят сказать… Только мы не можем сложить их послание в понятное нам высказывание.