Девушка у обрыва

– Рябина и летом приживается, – уверенно возразила Эла. – Ты возьмёшь её и посадишь на участке твоих высоких покровителей. Только, чур, место выбери получше. И поливай её! Я на эту рябинку кое-что загадала.

Мы расстались с Элой на Господской горке. Оттуда до Ново-Ольховки было такое же расстояние, как до Филаретова. В дальнейшем мы почти каждый день встречались именно здесь, а потом шли куда глаза глядят.

Любовь росла и крепла,
Взмывала в облака, —
Но от огня до пепла
Дорожка коротка.

XV

Деревцо я в тот же день посадил на участке Бываевых – с их согласия. Мне казалось, что место я выбрал очень удачное – на маленькой лужайке, где справа стояли две берёзы, а слева росла бузина.

– Значит, матушку-сорокаградусную на рябине настаивать будем, только до ягодок бы дожить! – пошутил дядя Филя.

– Далась тебе эта водка окаянная! – встрепенулась тётя Лира и сообщила мужу, что завтра в аптеке будут списывать лечматериалы и она под это дело принесёт ему для здоровья пятнадцать бутылок рыбьего жира.

Рыбий жир вина полезней,
Пей без мин трагических,
Он спасёт от всех болезней,
Кроме венерических.

Что касается саженца, то он не принялся. Может быть, потому, что поливал его я нерегулярно, забывал иногда из-за стихов, творческих раздумий. В конце июля листья рябины пожелтели, пожухли.

– А как поживает наша подшефная? – спросила меня однажды Эла.

– Никак не живёт, съёжилась совсем, – ответил я. – Но тётя Лира говорит, что весной она может ещё ожить.

– Нет, не оживёт она, – строго сказала Эла и взглянула на меня так, будто я один виноват в этом.

Есть улыбки – как награды,
Хоть от радости пляши;
Есть убийственные взгляды —
Артиллерия души.

На будущий год деревцо действительно так и не воскресло. И это вызвало очень, очень важные последствия.

XVI

Миновал год.

Я благополучно перешёл в одиннадцатый класс (они ещё существовали; позже было введено десятилетнее обучение) и летом опять подался в Филаретово. А поехал я туда известно почему: Элины родители снова дачу в Ново-Ольховке сняли.

Бываевы опять встретили меня очень гостеприимно. А вот у Хлюпика характер ещё хуже стал. Он меня сразу же за ногу цапнул. «Это он по доброте, это он, ангельчик, от радости нервничает», – растолковала мне тётя Лира.

Что касается Валика, то он быстренько отвёл меня в сторону и попросил в это лето не очень наседать на него с грамматикой, ибо у него голова другим занята. Я уже знал, что он окунулся в киноискусство, решил стать деятелем кино – не то режиссёром, не то артистом, не то сценаристом. Он ходил теперь на все фильмы, а книги читать бросил: в него, мол, культура через кино входит.

Если говорить о себе, то я прибыл в Филаретово опечаленный. Зимой минувшей дела мои шли неплохо: в одной газетной подборке прошли три моих стихотворения, в другой – два. Я уже подумывал о сборнике своих стихов. Даже название для него придумал – «Гиря». Это в знак того, что стихи мои имеют творческую весомость. Но перед самым моим отъездом в газетном обзоре некий критик заявил, что «стихи Глобального незрелы, эклектичны, автор ещё не нашёл самого себя».

У критиков – дубовый вкус,
А ты стоишь, как Иисус,
И слышишь – пень толкует с пнём:
«Распнём, распнём его, распнём!»

В первый же день я отправился в Ново-Ольховку, захватив с собой злополучную газету. Уже на подходе к Элиной даче я учуял запах палёного и догадался, что Надя сегодня гладит бельё. И не ошибся: она только что прожгла утюгом две простыни.

Я пригласил Элу на прогулку, но она отказалась по уважительной причине: она в тот день дежурила по семейной кухне (и уже успела разбить одну тарелку).

– Давай встретимся завтра в одиннадцать утра на Господской горке, у наших ворот, – предложила она.

– Замётано, – ответил я. Потом отозвал её на минутку в палисадник и там повёл речь о том, что путь истинных талантов всегда усеян терниями и надолбами, и вручил ей роковую газету. Я сделал это в надежде на то, что Эла возмутится, осмеёт критика и тем самым обнадёжит и утешит меня. Я стал ждать её реакции.

Вы гадаете, вы ждёте,
Будет эдак или так…
Шар земной застыл в полёте,
Как подброшенный пятак.

Эла прочла ядовитую статейку и коварно хихикнула. Я моментально усёк, что хихиканье это не в мою пользу.

– Ты призадумайся. Ведь он тебе плохого не желает, – совершенно серьёзно произнесла она. – И потом, знаешь, очень уж ты могучий псевдоним себе придумал: Гло-баль-ный…

– От Электрокардиограммы слышу! – отпарировал я.

– Не я же себе такое имя выбрала, – тихо и грустно молвила Эла. – И дразнить меня так – это просто подлость.

– А с критиками, которые травят поэта, дружить – это не подлость?!