Девушка у обрыва

Пешеходная стена окончилась на городской площади таким же вертикальным торцом со скобами, каким началась на кладбище. Мы спустились на занесённую песком мостовую. Безлунная ялмезианская ночь ещё не настудила, но уже смеркалось. Шестиэтажные здания, обступившие площадь, были безмолвны, мрачно чернели пустые оконные проёмы. Выросшие на наносной почве лилии забвения начали раскрываться к ночи; над их белыми чашами колыхались волокна холодного синеватого огня. Внезапно откуда-то вылетело несколько больших птиц. Они стали кружить над нами, крича громко, но не злобно и не встревоженно; потом улетели – и снова настала тишина. Затем послышался писк, сорная трава заколыхалась, качнулись лилии. К нам приближалось несколько небольших животных; походили они на земных кошек, но полному сходству мешали длинные висячие уши. Выпучив круглые глазища, они начали рассматривать пришельцев, не проявляя при этом ни малейшего страха, хоть мы и не включили симпатизаторов.

– Ничего себе ушастики. Отвёз бы домой парочку таких, да закон… – нарушил молчание Белобрысов. –

Не трожьте животных, ребята, —
Они симпатичный народ;
Людье пред зверьём виновато
На сто поколений вперёд.

– Наша главная задача – найти место для ночлега, – объявил Чекрыгин. – Но прежде осмотрим вон тот постамент. – Он указал на середину площадки, где из дюны возвышался некий каменный пьедестал. – чЕЛОВЕК, запусти люксптицу![68] Над площадью на двух крылообразных плоскостях повисла мощная лампа-прожектор. В её зеленоватом свете покинутые здания приобрели особую трагическую чёткость. Мы подошли к широкому пьедесталу. Из гранита торчали платиновые обрубки ног, сама статуя валялась на пандусе, наполовину занесённая песком.

– Может, царя какого-то они свергли? – начал размышлять вслух Павел. – Ведь статую не ветер свалил, не землетрясение – тут зубилом поработали… Нет, ботинки больно уж простые, не царские.

Лексинен тотчас же подтвердил эту мысль Белобрысова, сообщив, что мемориальная надпись на пьедестале очень коротка, явно без титулатуры и состоит только из имени. Это был не царь, не полководец, но ялмезианин глобально известный. Затем астролингвист приказал «Коле» направить на лежащий монумент воздушный шланг. Когда статуя была очищена от наносов, Павел воскликнул:

– А старичок-то – наш старый знакомый! Мы с ним на станции встречались!

Действительно, лицо скульптуры имело явное сходство с той старческой головой, что была намалёвана на стене станционного здания. Только здесь на лице этом яснее читался недюжинный интеллект, отчётливее проглядывало в чертах душевное благородство. В правой руке статуи можно было различить некое подобие стетоскопа; видимо, оригинал её имел какое-то отношение к медицине. Но тем страннее и загадочнее казался нам этот поверженный монумент.

– Подшибли, подшибли старикана, – покачал головой Белобрысов. –

Ах, чего ж вы мне понаделали,
Ах, чего ж вы мне нагадали!..
Утешайте меня неделями,
Утешайте меня годами!

…А может, он всех обидел, – продолжал Павел. – Видать, это профессор. Мало ли, изобрёл какие-нибудь пилюли, все на них набросились, а потом вдруг болеть стали…

То, над чем бились большие умы,
Стало опасней грозы и чумы.

С площади мы свернули на широкую улицу, ведущую в сторону, противоположную океану. Пройдя с километр, остановились возле двухэтажного здания, на крыше которого маячила объёмистая платиновая цистерна. Дом этот пострадал от времени и непогоды менее, нежели соседние; в некоторых его окнах даже стёкла уцелели. Решив заночевать здесь, мы переступили через упавшую с петель дверь. Люксптица висела над улицей, но тут было темно, мы приказали чЕЛОВЕКУ светиться.

– Вам светиться буду, но впереди вас идти не буду, боюсь, подрагиваю я, – заявил «Коля».

– Вот заячья душа! – возмутился Белобрысов. – Ну и тащись позади, там тебя вернее кто-нибудь по чердаку долбанёт!

Любит смерть нагрянуть с тыла,
Перед ней бессилен блат.
Если жизнь тебе постыла —
Становись в последний ряд.