Девушка в нежно-голубом

— Ее звали Таннеке… Это было в семьдесят четвертом году, я тогда еще работал на водонасосной станции в Харлеммермере, — поспешил обозначить дату Лоренс: давно, задолго до встречи с Диной. — Она жила в Зандворте. Я впервые увидел ее на базаре, у кондитерской лавки. Пробрался вперед, купил целый пакет пончиков, развернулся и — хоп! — сунул ей пончик в рот. — Лоренс усмехнулся. — Измазал ей весь нос в пудре.

Он не решался взглянуть на жену и увидеть, такой ли невинной представила она себе эту сцену, как он ее запомнил.

От разбуженных воспоминаний Лоренс начал думать вслух:

— Мы часто гуляли — по дюнам, по вересковым лугам. И по лесу. Она очень любила Харлемский лес, знала в нем каждую тропку, как Джоанна знает улочки Бриланда. Там, в лесу, когда мы прятались от дождя, я впервые поцеловал ее руку.

— Ты любил ее?

Он слишком много сказал. Зря он вообще начал этот разговор.

— С ней я… я был как Фриц. — Лоренс отвернулся, чтобы жена не разглядела счастья на его лице. Давнего-давнего счастья.

Новые воспоминания встряхнули его.

— Я поступил как дурак. Не пришел к ней на свидание. Даже не знаю почему; наверное, чтобы показаться независимым. Хотя больше всего я тогда мечтал о встрече с нею. Я заявился позже, а ее уже не было: она уехала из Зандворта и запретила родителям говорить куда.

Горечь от собственной глупости, бездействия, апатии заставила Лоренса замолчать, чтобы не выдать голосом своих чувств.

Глядя прямо перед собой, он скорее ощутил, чем увидел, как Дина отстранилась от него.

Вот теперь и жену обидел. Старый осел!

Остаток пути до дома они прошли молча: казалось, Дина пытается проникнуть мыслями в прошлое.

Снова сбоку появились соседские лодки, но для Лоренса они уже были не лодками с клювиками, а обыкновенными рыбацкими посудинами. Вот они идут мимо чужого огорода, и Лоренс зовет Дирка, чтобы пес не рванул через ряды красной капусты, высаженной как по линеечке. Они оставили позади послушно вращающуюся мельницу, неустанно откачивающую воду, чтобы на века сохранить над водой крошечный островок. А еще, думал Лоренс, они оставили позади ту часть своей жизни, когда содержать все это — лодки, сады, плодородную землю, любовь — не стоило особого труда.

Дирк скакал вокруг них, описывал широкие круги, плескался в лужах. Надо будет дома вымыть ему лапы. Обычно этим занимается Дина. Сегодня придется Лоренсу.

Странно, стоит даже первую любовь разложить по полочкам: я ее любил; она меня, наверное, тоже; я повел себя как подлец и получил по заслугам, — как история эта становится пошлой и никому не интересной. Лишь счастливые мгновения наполняют ее смыслом. Как вместе они с удивлением трогали морщинистую кору старой ели, как пытались представить, сколько песчинок нужно, чтобы сложить дюну. Как он поднес ее руку к своим губам. Всего лишь мгновения.

Хотелось напомнить Дине о таких же счастливых мгновениях в их жизни, как тот первый поцелуй в лесу, таких же важных. И сколько их было — этих мгновений! Однажды, например, они носились на коньках по замерзшему Лосдрехтсе-Плассен: в ушах свистел ветер, заглушая чужие голоса, и они кружились одни, в собственной белой, чистой вселенной. Он еще сказал тогда, что знает ее вот уже половину своей жизни, двадцать два года — дыхание замерзало на ветру, и взволнованные слова будто воплощались в облачка пара, — а потом поцеловал ее, прямо там, на льду, двадцать два раза, за каждый радостный год. Напомнить бы ей об этом — но от одного взгляда на жену, на ее походку, на прямую, гордую, отчужденную фигуру слова застревали в горле.

Подойдя к дому, Лоренс вдруг понял, что перед выходом Дина зажгла в гостиной лампадку, и теперь из окна сочился теплый желтый свет, призывая хозяев в уютный домик. Дина всегда помнила о таких мелочах. Впрочем, не время хвалить ее сейчас — еще подумает, что он подлизывается.

Дома они старались не попадаться друг другу на глаза, хотя каждый супруг следил за малейшим движением другого. В воздухе чувствовалось напряжение.

Он хотел, чтобы она подошла к нему, чтобы он провел рукой по гладкой коже у нее на виске, прямо у волос — его любимая ласка, — а потом взял ее за плечи, прижал к себе и сказал, что он целиком принадлежит ей и будет принадлежать до конца жизни. Но она занялась ужином, давая понять ему, что ей сейчас не до ласки, и он смирился. Старое, знакомое, гнусное чувство — смирение.

А потом вернулись Джоанна и Фриц, увлеченные разговором о работе парня в Амстердаме, и Лоренс упустил свой шанс.

— Когда приедешь к нам, мы обязательно отправимся в море на лодке, — радостно сказала Джоанна.

Все-то им кажется просто. Ясно, как горный хрусталь. Эх, им бы только знать… Ничего, знание со временем приходит. Только с годами замечаешь, как на самом деле сложна жизнь.