Девушка в поезде

Мы не говорим ни о чем существенном, это просто первое знакомство: он спрашивает, что меня беспокоит, я жалуюсь на приступы паники и бессонницы, на то, что не могу уснуть ночью, потому что мне страшно. Он хочет, чтобы я рассказала об этом подробнее, но я пока не готова. Он спрашивает, принимаю ли я наркотики, пью ли спиртное. Я отвечаю, что сейчас страдаю от других пороков, ловлю его взгляд, и мне кажется, он понимает, что я имею в виду. Тогда я говорю себе, что должна быть серьезнее, и рассказываю о закрытии галереи и о том, что теперь постоянно чувствую себя неприкаянной, утратила внутренний покой и слишком много копаюсь в своих мыслях. Он немногословен, лишь изредка задает наводящие вопросы, но мне хочется слышать его голос, и перед уходом я спрашиваю, откуда он приехал.

— Из Мейдстоуна, — отвечает он, — это в Кенте. Но в Корли я перебрался несколько лет назад. — Он знает, что я хотела узнать не это, и лукаво улыбается.

Дома Скотт ждет моего возращения, сразу наливает мне выпить и расспрашивает о том, как все прошло. Я говорю, что все прошло хорошо. Он спрашивает о враче: понравился ли он мне, как держался? Я снова отвечаю, что нормально, потому что не хочу показаться слишком восторженной. Он интересуется, говорили ли мы о Бене. Скотт думает, что все дело в Бене. Может, он и прав. Не исключено, что он знает меня лучше, чем мне кажется.

Вторник 25 сентября 2012 года

Утро

Этим утром я проснулась рано, но несколько часов все же проспала, что по сравнению с прошлой неделей настоящий прогресс. Вылезая из постели, я чувствовала себя почти отдохнувшей, поэтому, вместо того чтобы сидеть на террасе, решила совершить прогулку.

Я сама избегаю общения, почти не отдавая себе в этом отчета. Места моих посещений в последнее время ограничиваются магазинами, студией пилатеса и кабинетом психотерапевта. Иногда я еще заглядываю к Таре. Все остальное время провожу дома. Неудивительно, что мне все время не по себе.

Я выхожу из дома, поворачиваю сначала направо, потом налево на Кингли-роуд. Прохожу мимо паба «Роуз». Раньше мы постоянно туда наведывались, и я не могу вспомнить, почему перестали. Мне никогда там особо не нравилось: слишком много пар за сорок, которые слишком много пьют или приглядываются, не обломится ли что еще, если, конечно, у них хватит на это духу. Не исключено, что мы перестали туда ходить именно потому, что мне это не нравилось. Я прохожу мимо паба, мимо магазинов. Не хочу уходить далеко, просто сделаю небольшой круг, чтобы размять ноги.

Приятно оказаться на улице в столь ранний час, когда еще нет спешащих в школу детей и торопящихся на электричку до Лондона взрослых; улицы пусты и чисты, а новый день сулит много возможностей. Я опять поворачиваю налево и иду к маленькой детской площадке — единственному, хоть и довольно неказистому зеленому уголку города. Сейчас тут никого нет, но через несколько часов будет полно малышей с мамашами и гувернантками. Половина занимающихся пилатесом девушек, упакованных с ног до головы в модные спортивные наряды, тоже окажутся здесь, эффектно потягиваясь со стаканчиками кофе в ухоженных руках.

Я прохожу мимо парка и направляюсь вниз, к Роузберри-авеню. Если повернуть направо, я окажусь возле своей галереи — вернее, там, где раньше была галерея, а теперь просто пустая витрина, — но я не хочу ее видеть, потому что до сих пор жалею о ней. Я так старалась, чтобы она стала популярной! Но она оказалась не в том месте и не в то время — в пригороде нет тяги к искусству, тем более при такой экономике. Поэтому я поворачиваю направо возле супермаркета «Теско» и прохожу мимо другого паба, куда в основном наведываются местные фермеры, и направляюсь уже в сторону дома. Я чувствую, как меня охватывает беспокойство и что я начинаю нервничать. Я боюсь столкнуться с Уотсонами, при виде их мне всегда неловко: понятно, что никакой новой работы у меня нет, я просто не хочу у них работать.

Вернее, я испытываю неловкость при встрече с ней. Том меня просто не замечает. Но Анна, похоже, принимает это близко к сердцу. Она, очевидно, думает, что моя недолгая карьера в качестве няни завершилась из-за нее или ее ребенка. В действительности дело вовсе не в ее ребенке, хотя из-за вечного хныканья его трудно любить. Все гораздо сложнее, но объяснить ей это я, конечно, не могу. В любом случае именно нежелание видеть Уотсонов является одной из причин моего затворничества. Я подсознательно надеюсь, что они переедут. Я знаю, что ей здесь не нравится: она ненавидит этот дом, ненавидит жить среди вещей бывшей жены своего мужа, ненавидит поезда.

Я останавливаюсь на углу и заглядываю в подземный переход. От царящего тут запаха холода и сырости у меня всегда бегут мурашки по коже, это как перевернуть камень, чтобы посмотреть, что там под ним: мох, черви и земля. Это напоминает мне, как в детстве я искала с Беном лягушек в пруду. Я иду дальше. Улица пустынна — никаких признаков Тома или Анны, — и та часть меня, что не может обходиться без драмы, чувствует себя обманутой.

Вечер