Девушка в тумане

Полицейский был прав. В беседах с пациентами Флорес был мастером: он умел слушать и никогда не давил на собеседника, не выходил из себя. А голоса он вообще не повышал, даже когда отчитывал за что-нибудь собственных детей. Ему нравилось, что его считают человеком уравновешенным, а сам себя он с удовольствием определял как сельского врача из горной местности, как те лекари стародавних времен, которые врачевали прежде всего души своих пациентов, и те справлялись с любыми болезнями.

– Может быть, они не просто несчастливы. Может быть, излишняя безмятежность лишает страха смерти. Вы не задумывались над этим?

– Вполне возможно, – согласился врач. – А вам когда-нибудь приходилось испытывать страх смерти, спецагент Фогель?

В его вопросе таилась провокация. Ему надо было вернуть собеседника к той реальности, где на нем была запачканная кровью одежда и, несомненно, имелся мотив сюда вернуться.

– Когда вокруг тебя постоянно чужие смерти, о своей как-то не задумываешься, – с горечью сказал Фогель. – А вы часто об этом думаете?

– Каждый день, вот уже тридцать лет. – Он постучал себя по груди. – Три шунта.

– Инфаркт? В таком молодом возрасте?

– Тогда я уже был отцом семейства. Я знаю, что это ничего не значит, но, когда на тебе лежит большая ответственность, молодость – всего лишь деталь, частная подробность. Благодарение Богу, что я выжил после филигранной двенадцатичасовой операции и теперь должен всего лишь пить лекарства и время от времени проходить контрольное обследование.

Флорес всегда был склонен преуменьшать значение этого эпизода своего прошлого: не желал признать, насколько глубокий след он оставил. Но ночь, когда все изменилось, отодвинет на задний план все события его прошлой жизни, в том числе и это.

В дверь постучали. Психиатр не пригласил войти того, кто стучал. Вместо этого он сам вышел из комнаты. Стук был условным сигналом. Но Фогель, казалось, не придал этому значения.

В коридоре нетерпеливо расхаживала взад и вперед прокурор Майер.

– Ну что? – спросила она, увидев Флореса.

– У него чередуются моменты ясности сознания и моменты, когда он выключается из действительности.

– Но он притворяется или нет?

– Не все так просто, – объяснил Флорес. – Он завел длинный рассказ о событиях, связанных с делом Анны Лу Кастнер, и я даю ему выговориться: думаю, в конце рассказа мы доберемся до ночной аварии.

Впрочем, не рассказа, а скорее исповеди. Но этот вывод психиатр пока держал при себе.

– Будьте начеку: Фогель – искусный манипулятор.

– Если он говорит правду, ему нет нужды мной манипулировать. Пока мне не показалось, что он врет.

Майер эти слова не убедили.

– Фогель в курсе, что Мария Кастнер три дня назад покончила с собой?

– Он об этом не упоминал, а потому не знаю…

– Надо было швырнуть это известие ему в физиономию. То, что этим кончилось, – по сути дела, его вина.

Флорес сразу понял, что она не лукавит. Но он был не в состоянии что-либо предпринять. После самоубийства Марии братство от нее дистанцировалось, заклеймив за такой святотатственный поступок. Ее не разрешили даже похоронить по-христиански.

– Я не думаю, что сейчас нам поможет, если мы помянем эту историю. Наоборот, это может оказаться пагубным.

Майер подошла вплотную к врачу и взглянула ему прямо в лицо:

– Прошу вас, хоть вы не позволяйте себя заворожить. Я поддалась всего только раз и до сих пор не могу себе простить.

Флорес кивнул:

– Не беспокойтесь, если он нам устраивает спектакль, мы заставим его раскрыться.

Когда он вернулся с двумя чашками дымящегося кофе, Фогель стоял у окна и разглядывал чучело радужной форели, которое его так заинтересовало.

– Я принес вам кое-что взбодриться, – сказал Флорес с улыбкой и поставил чашки на стол.

Фогель даже не обернулся:

– Вы знаете, почему у нас в памяти никогда не остаются имена жертв?

– Что, простите?

Флорес усаживался на место и не понял вопроса.

– Тед Банди, Джеффри Дамер, Андрей Чикатило… Все мы знаем имена злодеев, монстров, но вряд ли кто припомнит имена их жертв. Вы не спрашивали себя – почему? Хотя должно бы быть наоборот. Мы говорим о жалости, о сочувствии, а потом о них благополучно забываем. Нас это должно бы удивлять…

– А вы знаете почему?

– Вам скажут, что, в сущности, это вина СМИ, потому что они буквально бомбардируют нас до бесчувствия именем монстра. Может, СМИ – сами те еще злодеи, вы не находите? – сказал он с ноткой сарказма в голосе. – Но они становятся безвредны, если их нейтрализовать, оказав давление на съемочную группу. Только никто этого не делает. Мы все слишком любопытны.

– Может быть, у нас в сердцах все-таки гнездится справедливость, а не эти монстры?

– Да бросьте вы… – Фогель махнул рукой, словно отмахиваясь от этой мысли, как от наивной глупости. – Справедливость о себе не кричит, друг мой. Справедливость никого не интересует…

– Даже вас?

Фогель замолчал, словно этот вопрос пригвоздил его к месту.

– Я знал, что учитель виновен… Есть вещи, которых сыщик объяснить не может. Инстинкт, например…

– Так это, повинуясь инстинкту, вы стали его преследовать и сделали его жизнь невыносимой?