Девушки

— Ольга Николаевна, — обратился к ней Нил Иванович, — я всегда смотрел на твоих девушек как на героинь. Да-да… И вот они, героини, собираются разъезжаться по домам. Не думал, не думал, что они такие несознательные! Правда, они перевыполнили план на своем поле. За это им, твоим девушкам, честь и слава!.. Гм… Все это так. Но они, Ольга Николаевна, не должны забывать о прорыве на других полях. Они должны знать, что у меня на участке убрано торфа только восемьдесят три процента к плану заготовки. Девушки, конечно, по существу, с личной своей точки зрения, правы — они не обязаны работать за отстающих, — но если подойти государственно… Ты понимаешь, Тарутина, меня и вот Долгунова?

— Я молчу, — улыбнулся парторг.

— Ты, Емельян Матвеевич, всегда молчишь и улыбаешься, а на участке вот-вот разразится катастрофа! — с обидой воскликнул Нил Иванович.

Тарутина переглянулась с парторгом.

— По-твоему, Нил Иванович, я должен впасть в панику? Так, что ли? — спросил Долгунов. — Не хочу впадать, да и тебе, начальник, не советую! Катастрофы пока не вижу. Думаю, что бригады Тарутиной помогут нам выполнить государственный план.

— Конечно, — поддержала парторга Ольга. — То, что некоторые девушки ведут разговоры об отъезде среди своих подруг и этим сбивают их, это еще ничего не значит. Убеждена, что ни одна из них не уедет домой.

— Посмотрим, что они будут говорить здесь, — скептически произнес Нил Иванович, но сейчас же заметно повеселел. — Это хорошо, Тарутина, что собрала свой актив, очень хорошо!

Торфяницы входили в зал и занимали места. В открытые окна падали лучи солнца. Ветки темной ели заглядывали в крайнее окно, их тени слегка колыхались на широком подоконнике.

Долгунов, Нил Иванович, Кузнецова, Тарутина и Гладышева поднимались по лесенке на сцену.

— Внимание, товарищи! — громко сказал Долгунов, став у трибуны. — Поговорим по душам, открыто.

Девушки притихли, приготовились слушать. Долгунов начал говорить. Он сразу высоко оценил работу торфяниц, назвал их всех знаменитыми ударницами.

— Вы, — сказал Долгунов, — гордость нашего участка, вы своим трудом показали торфяницам других полей, как надо работать. Вы наша гордость, вам от всего народа благодарность и слава! Это я искренне говорю! И к чему это я говорю, вы, конечно, знаете.

Из зала раздались голоса:

— Не знаем, Емельян Матвеевич!

— Догадываемся!

— Девушки! — горячо воскликнул Долгунов, и его глаза блеснули огоньками. — Теперь, когда я сказал, что вы гордость и слава на нашем участке, я скажу вам и о другом. Так слушайте! Мне очень обидно, что вы, наша гордость и слава, уезжаете по домам, когда наш участок в прорыве… Мне, скажу вам откровенно, стало больно и стыдно за вас, когда я узнал, что собрались уезжать. Когда мне об этом сказали, то я вначале даже не поверил, возразил: «Не верю! Это неправда, чтобы торфяницы с поля Тарутиной уехали, не помогли!» И что же, товарищи, этому я и сейчас не верю. Вот об этом я и хочу поговорить с вами… Да, да, не верю!

По рядам прокатился гул голосов, заскрипели стулья, скамейки. Долгунов замолчал и ждал, когда прекратится гул.

— Не все же мы собираемся уезжать! — раздались с разных мест голоса.

— Немало и таких, которые собираются! — отозвались другие девушки из середины зала.

— Давайте, товарищи, поговорим! Вначале предоставим слово тем, кто собирается домой, — предложил Долгунов и, пройдя за стол, сел на председательское место.

Тарутина тихо разговаривала с Кузнецовой и Гладышевой. Нил Иванович смотрел в зал.

Девушки молчали, Нилу Ивановичу было видно, как они локтями подталкивали друг дружку и шептались, но никто не хотел выступить первой. Многие бросали взгляды на Грибкову, сидевшую в голубой вязаной кофте, с яркими бусами на груди, среди девушек своей бригады. Грибкова, чувствуя эти взгляды, опустила голову и смотрела на руки. Торфяницы стали выкрикивать:

— Грибкова, говори!

— Что ей говорить! Она в рот воды набрала!

— Как что? Чай, ее девки манатки собирают!

— А ты, бригадирша, выступи и поговори, а мы послушаем, — сказал Долгунов.

Грибкова долго отмахивалась, отпиралась, но все же поднялась и, сверкая разноцветными бусами, стала говорить с места. Девушки оборвали ее, закричали:

— На трибуну, на трибуну иди!

— Оттуда, Грибкова, нам будет виднее тебя!

— Иди! Мы все хотим тебя видеть перед отъездом!

В зале раздался смех. Улыбнулся и Долгунов.

— Что тут говорить-то много! — начала звонко Грибкова. — Домой нас отпустите, да и только! Хватит, поработали! Пусть другие работают так, как мы работали! Мы на своем поле четыре разлива убрали! Нам домой пора! На других полях девки лодырничали, а мы дорабатывай за них? Дурачков нет, мы свое сделали — и хватит!

— Чего зря распинаешься? — резко и чуть насмешливо оборвала Анисья Петровна. — Работали! Это твоя-то бригада работала? Не больно! Она больше по бровкам да под штабелями все лето бока себе закругляла! С трудной работы не наживешь такую ряшку, как у тебя!