Девушки из хижины

Дом. Автомобиль. Все это я купила на семейные деньги из моего трастового фонда. Не спорю, Брант сам прилично зарабатывает, но без меня его уровень жизни упал бы заметно. Не говоря уже о том, что возможность жить, совершенно не беспокоясь о деньгах, вообще неоценима.

Насколько мне известно, из своих заработков Брант не сберег ни пенни. В основном потому, что в этом не было необходимости. Наше будущее обеспечено, по крайней мере финансово. Мы всегда относились к его доходам как к деньгам на развлечения. Брант мог потратить их на что хотел, потому что он их заработал, и на самом деле мы в них не нуждались.

Если это действительно его ребенок, то, полагаю, б'oльшая часть его заработков поступает сейчас матери девочки.

Должно быть, усталая мама с утомленным малышом, идущая впереди, почувствовала мой взгляд, потому что резко разворачивается в мою сторону и сурово смотрит в глаза.

Для меня это обычная вещь.

Я «чужая» с тех пор, как мы сюда приехали. И не имеет значения, что живу здесь больше десяти лет. Я до сих пор «та богатая сучка, что живет за городом». Люди видят мои аккуратные, без единой морщинки наряды, французские дизайнерские сумочки. Видят отсутствие озабоченных складок на лбу, мешков под глазами и считают, что они должны быть.

Когда-то, совсем недавно… были.

Я улыбаюсь, и выражение ее лица смягчается. Она понимает, что я ее не сужу, что я не такая уж неприступная, какой кажусь. И если бы я не боялась сойти за совсем уж невозможную чудачку, я сказала бы, как ей повезло ежедневно ходить в магазин в легинсах и с пучком на голове, пылесосить минивэн от раздавленных крекеров и составлять легкие, не противопоказанные малышам меню.

Чего бы я только ни отдала, чтобы ощутить столь полноценную усталость.

Отвернувшись, она меняет положение тела так, чтобы лишить меня возможности видеть ребенка. Словно не желает, чтобы я на него смотрела. И тут до меня доходит. Она решила, что я глазею на ее малыша.

Много лет назад – задолго до того, как мы сюда переехали, – в городе случилась пара похищений детей. В обоих случаях украли младенцев, и обоих – среди бела дня. Местные так и не оправились от страха. Сознание того, что в их бесценном Стиллуотер-Хиллз затаилось зло, нанесло жителям городка незаживающую рану. Множество семей даже уехало отсюда, гонимые страхом, что их ребенок станет следующим.

Я не виню мать, старающуюся уберечь свое дитя.

Это ее право, ее долг.

– Он очаровашка, – говорю я, толкая тележку мимо мамы и ее синеглазого малыша. Надеюсь легко намекнуть, что я не представляю ни малейшей опасности.

– Спасибо, – хрипло отвечает она, убирая тележку с дороги.

Кокосовая мука.

Вот что мне нужно.

Беру с полки фунтовый пакет и направляюсь к мясному прилавку, чтобы вычеркнуть из своего списка еще несколько наименований, а уж потом ехать домой, готовить ужин, изо всех сил изображать, что я в порядке, а не слетаю медленно с катушек.

Только потяни за ниточку, и я сорвусь.

Не знаю точно, как это будет, но добра не принесет ни мне, ни ему.

Глава 7 Рен

Снег шел двадцать четыре часа, а потом растаял, словно его и не было. Думаю, земля еще не остыла, чтобы он остался лежать. Обычно я о нем не жалею, но в данном случае мы лишились единственной возможности определить, возвращался ли тот человек.

Закутавшись в куртку и завязав шнурки, беру дробовик под мышку и иду к курятнику. Насколько могу судить, новых следов нет, все в порядке и на своих местах.

Однако унять бьющееся сердце и выровнять дыхание не получается.

В курятнике, прислонив ружье к стене, замечаю последнюю из наших красных род-айлендов, неподвижно лежащую на земле. Опустившись на колени, трогаю ее за крыло.

Она еще теплая.

Пробую пошевелить птицу, осторожно двигая из стороны в сторону, но она не открывает глаза. Две оставшиеся птицы, белые леггорны, которые у нас дольше всех, кудахчут возле меня, хлопают крыльями, будто понимают – что-то случилось.

Еще раз тронув умирающую, определяю, что птица не дышит.

У меня начинает дрожать губа, я прикусываю ее до крови, чтобы не расплакаться. Мама всегда предупреждала, что нельзя привязываться к животным, но я любила эту глупую курочку. Из всей птицы она была самой ручной, и когда мы выпускали кур погулять, тенью ходила за мной. Даже клевала с ладони, если я ей предлагала.

Я никому не говорила, что звала ее Руби.

Это был наш маленький секрет.

Взяв ее на руки, выношу во двор и кладу тельце под раскидистым деревом, с которого облетела листва. Иду в сарай за лопатой. Земля твердая, холодная, но нужно похоронить Руби, чтобы не привлекать хищников.

Не сдохни курица от неизвестной болезни, мы бы ее съели, и тогда смерть птицы была бы не напрасной. Но теперь это опасно.

Полчаса спустя водружаю последнюю лопату грязи на могилу Руби. Под одеждой по телу стекает пот. Кончики пальцев заледенели, а тело горит, и хотя я поднялась всего час назад, все бы отдала, чтобы вернуться в постель.

Трясущимися руками прислоняю лопату к дереву и бреду к дому. Закрыв дверь, отдыхаю, привалившись к ней спиной – восстанавливаю дыхание и грею кончик носа, холодный, как лед.