Девушки из хижины

Бросает коробочку на стол, и оттуда выскакивает длинная белая палочка. Он вставляет ее в рот, потом проводит большим пальцем по концу цилиндра и жмет на красную кнопку. Вспыхивает крошечное пламя.

Мы с Сэйдж смотрим, как он подносит миниатюрный огонек к палочке и втягивает воздух. Грудь его вздымается. Кончик загорается, становится красным, потом оранжевым; валят клубы серого дыма, наполняя воздух резким запахом гари, совсем не похожим на дым очага.

Сделав глубокий вдох, он зажимает палочку большим и указательным пальцами и выпускает белое облако, на несколько секунд скрывающее его лицо.

Сестра кашляет.

Я задерживаю дыхание.

Запах мне не нравится – незнакомый, агрессивный, неприятный, как сам чужак.

– Вам известно, девочки, что сейчас Рождество, верно? – спрашивает он, переводя взгляд голубых глаз то на меня, то на Сэйдж.

Я киваю. В этом году я праздновать не собиралась, поэтому сестре не напоминала. Мне кажется неправильным обмениваться подарками, когда Мамы и Иви с нами нет. Кроме того, для настоящего рождественского праздника у нас ничего нет.

– Грустно, наверное, что сегодня с вами нет матери. – Он снова подносит белую палочку ко рту, через секунду еще раз выдыхает дым. – Как думаете, где она?

Под столом беру Сэйдж за руку и стискиваю. Надеюсь, она поймет намек держать язык за зубами.

– Мне до ужаса странно, что мать оставляет дочерей на Рождество, – продолжает чужак. – Вроде как… неестественно.

Он изучающе смотрит на нас, посасывая свою палочку, пока кончик не вспыхивает вишневым цветом и столбик пепла не падает на стол. Незнакомец сметает его на пол.

– Она вернется, – говорю я. – Не удивлюсь, если она войдет в эту дверь сегодня.

Палочка свисает у него из уголка рта, вот-вот упадет.

– Ты страшная врунья.

Смотрю ему в глаза.

– Скажи мне, Рен, – говорит он, пыхая своей палочкой, – как выглядит твоя мама?

Интерес незнакомца к женщине, с которой он никогда не встречался, действует на меня странно: по спине бегут мурашки.

Откашлявшись и облизав губы, расправляю плечи. Часть меня хочет солгать. Другая часть боится того, что будет, если совру.

– Русые волосы, – начинаю я. – Вернее, темно-русые. Синие глаза. Почти серые. И она высокая, выше меня.

Поднимаю ладонь на несколько дюймов выше своей макушки, вспоминая, как мы всегда мерялись ростом с Мамой. Я перестала расти, когда вытянулась ей до подбородка.

Мужчина торкает белой палочкой в деревянную поверхность стола, потом бросает ее в очаг. На столе остается отметина. Откинувшись на спинку стула и сложив руки на груди, он рассматривает меня.

– Это может быть кто угодно, – говорит он. – Есть у вас снимок?

– Что?

– Снимок, – повторяет он. – Фотография.

Я хмурю брови.

– Нет.

– Вас когда-нибудь фотографировали? – спрашивает он. – Камерой?

Подняв ладони к лицу, он соединяет пальцы кольцом, хотя я не понимаю, что он изображает.

– Нет, – говорю я.

– Ну и дела. – Он проводит ладонью по щетине на лице, и от этого звука меня пробирает озноб. – На кого она больше похожа? На тебя или сестру?

Смотрю на Сэйдж. Она никогда не походила на Маму. Ничего общего. Мама всегда говорила, что Сэйдж должна благодарить папу за тонкие черты лица и лилейно-белое лицо, но откуда взялись темные волосы – неизвестно.

– На меня, – отвечаю я, хотя тоже мало похожа на Маму.

Однажды мы с ней стояли рядом перед зеркалом, приводя себя в порядок перед сном, и я сравнивала наши черты. В тот день Мама провела с нами урок биологии, рассказала про генетику и диаграммы Паннетта, поэтому, естественно, мне было любопытно. Не потребовалось и нескольких минут, чтобы понять: общие черты у нас начисто отсутствуют. У Мамы нос был выразительный, несколько крупный для ее лица, и ресницы короче моих. У меня веки опущены ниже, а у нее разрез глаз шире. У меня лицо круглое, у нее – вытянутое. И брови у нее были темнее и гуще моих, а по центру левой щеки появлялась ямочка, когда она улыбалась. Волосы русые – как вода в ручье, говорила мама, – а мои напоминали августовское солнце, неяркое и золотистое.

Я спросила Маму, почему мы такие разные, а она рассмеялась, взъерошила мне волосы и сказала, что генетика – странная штука, и иногда мы больше похожи на бабушку, тетку или двоюродную сестру, чем на маму или папу. Потом принялась рассказывать, как сильно я похожа на ее собственную мать – вплоть до белых звездочек, вспыхивающих в моих голубых радужках.

– Губы у нее в форме сердечка, – продолжаю я, чувствуя, как щемит сердце. Мне очень не хватает маминой улыбки. – Верхняя губа… – я черчу в воздухе пальцем, – …вот такая.

– Лук Купидона, – говорит незнакомец.

Не знаю, что это такое, но молчу об этом.

На секунду умолкаю, чтобы собраться и перевести дух. Он ждет, что я продолжу, но рассказывать больше нечего. Лицо Мамы навсегда запечатлено в моей памяти, но никакими словами не передать, насколько оно прекрасно.

Она всегда напоминала мне благородную королеву из книжек – с любовью в сердце, любовью, выражающейся в мягкости тона, которым она разговаривала с нами, в довольном блеске глаз, когда обнимала нас и читала по вечерам перед сном.