Девушки из Шанхая

Наверное, мне только кажется, что я произношу эти слова, потому что мама не обращает на них никакого внимания. Я слышу, как она ползет ко мне, и чувствую ее руку на своей щеке. Я всегда думала, что физически мама очень слаба, но она втаскивает меня к себе на колени и прислоняется к стене лачуги.

— Твой отец назвал тебя Драконовой Жемчужиной, — говорит мама, гладя меня по голове, — потому что ты родилась в год Дракона, а Дракон любит играть с жемчугом. Но мне это имя понравилось по другой причине. Жемчужина появляется на свет, когда в раковину попадает песчинка. Мне было всего четырнадцать лет, когда мой отец выдал меня замуж. Мне пришлось заниматься постельными делами — это был мой долг. То, что твой отец оставил во мне, было неприятным, как песок. Но случилось чудо — на свет появилась моя Перл.

Она тихо стонет. Я не могу пошевелиться, у меня болит все тело. Где Мэй?

— В день, когда ты родилась, случился тайфун, — внезапно продолжает мама, переходя на сэйяп, язык моего детства, недоступный для Мэй. — Говорят, что Дракона, родившегося в непогоду, ждет особенно бурная жизнь. Ты всегда уверена в своей правоте и из-за этого ошибаешься.

— Мама…

— Послушай меня сейчас, а потом попробуй забыть… все это.

Она наклоняется ко мне и шепчет:

— Ты — Дракон, а Дракон, единственный из всех знаков, может укротить свою судьбу. Только Дракону достаются рога судьбы, долга и силы. Твоя сестра — всего лишь Овца.

Я шевелюсь, но мама крепко держит меня.

— Не спорь со мной сейчас. У нас нет времени.

Ее голос кажется мне музыкой. Никогда раньше я не чувствовала так остро ее любовь. Я обмякаю в ее руках, медленно соскальзывая в темноту.

— Ты должна заботиться о сестре, — говорит мама. — Обещай мне, Перл. Обещай прямо сейчас.

Я обещаю. А затем — спустя дни, недели и месяцы — меня накрывает темнота.

Есть ветер и пить волны

Я прихожу в себя и чувствую, как лица касается влажная ткань. Открываю глаза и вижу Мэй — своей красотой и прозрачной бледностью она напоминает призрак. Над ней я вижу небо. Значит ли это, что мы уже умерли? Я закрываю глаза и ощущаю покачивание.

Потом снова прихожу в себя и понимаю, что я в какой-то лодке. На этот раз пытаюсь не потерять сознания как можно дольше. Слева от меня лежат сети, справа я вижу землю. Лодка движется мерно и плавно. По отсутствию волн я понимаю, что мы не в океане. Я поднимаю голову и вижу у своих ног клетку Внутри извивается и скачет мальчик лет шести — умственно отсталый? Ненормальный? Больной? Я закрываю глаза, и размеренное покачивание, сопровождающее движение лодки, усыпляет меня.

Не знаю, сколько дней мы плывем. Мимолетные картины вспыхивают у меня перед глазами, доносятся какие-то звуки: луна и звезды, неумолчный хор лягушек, тоскливое пение пипы, [12]плеск весел, громкий голос матери, зовущей ребенка, треск выстрелов. В болезненной пустоте моего сознания я слышу чей-то вопрос: «Правда, что тела мужчин плывут лицами вниз, а женские — глядят в небо?» Не знаю, кто это спросил, да и спрашивал ли кто-нибудь. Что до меня, я бы предпочла смотреть вниз, в вечную темноту воды.

В какой-то момент я поднимаю руку и чувствую, как по ней скользит что-то тяжелое. Это нефритовый браслет моей матери, и я понимаю, что она умерла. Внутри меня все словно бы плавится от жара, но кожа покрыта мурашками от холода. Чьи-то нежные руки подымают меня. Я в больнице. Чей-то тихий голос произносит слова «морфий», «разрывы», «инфекция», «вагина» и «операция». Когда я слышу голос сестры, то чувствую себя в безопасности. Когда она молчит, я впадаю в отчаяние.

В конце концов я возвращаюсь к жизни. Мэй дремлет в кресле у больничной кровати. Ее руки так плотно забинтованы, что кажется, будто у нее на коленях лежат две большие белые лапы. Доктор наклоняется надо мной и прикладывает к губам палец:

— Пусть поспит. Ей нужен сон.

Когда он наклоняется ко мне, я пытаюсь отодвинуться, но обнаруживаю, что мои запястья привязаны к кровати.

— Вы некоторое время были в беспамятстве, — говорит он мягко, — и довольно яростно от нас отбивались.

Он кладет руку мне на плечо. Хотя он и китаец, он все равно мужчина. Я борюсь с желанием закричать. Он пытливо заглядывает мне в глаза и улыбается.

— Жар спал. Вы будете жить.

Потом я узнаю, что Мэй погрузила меня в тележку и тащила ее, пока мы не добрались до Великого канала. По пути она выбросила или продала большую часть наших пожитков. Все, что у нас теперь есть, — это наши бумаги, по три наряда у каждой и то, что осталось от маминого приданого. У Великого канала Мэй отдала часть маминых денег семье рыбака, чтобы те довезли нас на своем сампане до Ханчжоу. К тому моменту, как Мэй привезла меня в больницу, я была уже на грани жизни и смерти. Пока меня оперировали, другие доктора лечили Мэй руки — в пути она стерла их до крови. Она заплатила за наше лечение, сдав некоторые мамины свадебные украшения в местный ломбард.