Девушки с неба

Я тихо позвала их, но волки не обратили на это ни малейшего внимания и по-прежнему продолжали свою бессмысленную беготню по протоптанной дорожке взад-вперед. У некоторых людей такая манера говорить.

Моя мать рано осталась вдовой. Ей еще не было и тридцати пяти, когда умер мой отец. Мы вместе каждое воскресенье ходили на кладбище. Но во время войны у нее вдруг появился поклонник. Я не хотела понять, что мать нуждалась в поддержке, и осуждала ее, как за ужаснейшее предательство: как могла мать любить еще кого-нибудь, кроме меня и отца.

— Мяртэн, дети в большинстве случаев жестоки по отношению к своим родителям.

— Я не был жесток, — сказал Мяртэн.

— Может быть, ты и не был.

А я была. Болела своей болью: наш ребенок умер. Мяртэн бесследно исчез. И еще этот Шнурке, который хотел лишить меня матери. Каждый раз, когда Клаус должен был прийти к нам, я видела в глазах матери радость ожидания.

— Твой Шнурке явился, — объявляла я ей.

— Почему мой? — спрашивала мама смущенно.

— А чей же?

Фамилия Клауса вовсе не была Шнурке, я прозвала его так из-за смешного звучания этого слова, чтобы сделать матери больно. С Клаусом я тоже обходилась грубо и гневно отвергала попытки матери примирить нас. Хотя в то же время я глубоко страдала, что обижаю мать.

Клаус был моложе ее, красивый мужчина, и, надо признать, он всячески заботился о ней.

Но неожиданно выяснилось, что Клаус — платный агент полиции, и тогда мама совершенно потеряла самообладание. Я видела, что с нею происходит, но не нашла подхода к ней. Она хотела сама преодолеть свою трагедию. Не смогла.

Однажды, когда я вернулась с работы, меня ждала, как и всегда, теплая еда в нашей желтой печи. Это было в последний раз. Как прощанье. Вместо письма.

Ох эта желтая печь, эта желтая печь. Через всю мою жизнь.

Беспокойство волков становилось непереносимым, меня приводила в отчаяние их тупая беготня. Они не знали, что являются символами, и поэтому должны будут всю свою жизнь пробегать за тюремной решеткой. Для того чтобы напоминать римлянам легенду о своей прародительнице, которая выкормила Ромула и Рема.

— Клаус был немцем? — спросил Мяртэн.

— Нет. Он не был немцем.

С напряженным лицом он глядел сквозь решетку клетки.

— Тот, кто выдал меня, и те, кто первыми меня допрашивали, тоже не были немцами, — сказал он.

Я напомнила Мяртэну, что на протяжении всей своей истории эстонцы мало берегли друг друга и не умели держаться сплоченно. Среди нас, эстонцев, это давно уже не секрет, но то же самое сказал Мяртэну в лагере один француз.

— Ваша беда, — сказал он, — состоит в том, что вы ведете себя как большой народ, а такой роскоши вы не должны себе позволять.

— Безнадежно, — ответил ему Мяртэн.

Нет, кажется, даже наедине мы не могли говорить только о нас самих. А ведь я знала, что нет никого, кто любил бы меня сильнее, чем Мяртэн.

— Ты не говорил мне: «Я люблю тебя», и я тебе этого не говорила. — Я обняла его.

Мяртэн не противился, но сам не обнял меня.

— Ты должна решить, Саския, — сказал он.

Я отвернулась и прижалась лицом к решетке.

— Неужели у тебя ничегошеньки нет, чтобы дать им?

— Я не припрятываю за обедом котлеты в карманы, — сказал он сердито.

Затем оторвал меня от решетки.

— Слышала? Ты должна решить.

Я не могла говорить. Не знала, что ответить.

— Много я не могу тебе обещать.

— А что ты можешь, Мяртэн?

Он разжал руки, державшие меня.

— Ничего! — сказал он покорно. — Но ты должна решить.

Меня бесконечно влекло к нему, и я была полна жалости к себе.

Когда я проснулась в большой деревянной кровати, сразу же увидела бархатное платье. Оно было переброшено через кресло.

Феврония в ночной рубашке стояла у окна, держа отодвинутую гардину, и смотрела назад, на меня. Пушок на ее верхней губе блестел против света как золотая пыльца.

— Какая прекрасная погода! — сказала она с заметной радостью.

Мы поздравили друг друга с праздником. Она не таила на меня обиды за то, что я не помогла ей укоротить платье. От этой идеи она уже отказалась.

— Не надо. Пусть останется как есть, — сказала она.

Я приладила подушку за спиной повыше и с наслаждением затянулась сигаретой. Феврония открыла окно и начала свою ежеутреннюю гимнастику. Я не хотела смотреть на это, но вынуждена была слышать, как тяжело она дышала и как трещали ее кости.

Я рассматривала камешек из Колизея на тумбочке.

— Сегодня нам покажут папу, — сказала Феврония.

Она продолжала упражнения, лежа в кровати на спине.

— Это полезно для брюшного пресса, — объяснила она, извиняясь. Затем, даже не поморщившись, съела половинку лимона и пошла под душ.

Солнечный свет падал на пол, и в комнате пахло лимоном. Такой эта комната стала даже нравиться мне. Я бы с удовольствием просто так пролентяйничала здесь целый день. Отсюда, из окна гостиницы, в этот ранний утренний час римляне уже казались мне праздничными.

Я не знала, прикрепить ли к воротнику блузы букетик подснежников. Нужно было проверить.