Дездемона умрёт в понедельник

— Да вы что! — снова в один голос удивились подруги.

— Именно! А он, выходит, просто не мог этого сделать. Это называется алиби. Вы ведь можете спасти от тюрьмы человека. Замечательного притом артиста. Вы ведь можете подтвердить, что той ночью он был на вокзале? У вас, наверное, и квитанция есть?

— А как же! Под копирку делается. Там даже время стоит, когда он оформился. Кажется, двадцать два сорок. Это чтобы плату за сутки брать — на другой день в двадцать два сорок либо выметайся, либо плати. Все как положено.

— И Карнаухов всю ночь так и проспал? — не унимался Самоваров. — Он ведь выйти мог, а потом вернуться.

— В том-то и дело, что не мог! Я ж говорю: не заснул он, а захрапел. В голос. Я прямо спать не могла, так храпел. Ночью у нас поездов нет, на вокзале тихо — так его даже в камере хранения, в подвале, приемщик слышал. Приходил, интересовался, что за рев такой — может, что неисправно, вентилятор там или труба какая. Двое других постояльцев тоже выходили, мне жаловались, что заснуть невозможно. Один посоветовал его пошевелить, тогда, мол, перестанет. Пошевелили, а он все равно храпит, только на другой мотив. На каждом боку мотив свой, а громкость одна. Как отбойный молоток! Мы и трясли его, и в ухо дули, а он никак храпеть не переставал и даже не просыпался. Я уж и пожалела, грешным делом, что пустила его…

— А те двое, другие, они где сейчас? — Самоваров мысленно потирал руки: еще свидетели!

— Ну, те разъехались давно, одни корешки от квитанций остались. А приемщик в камере хранения на месте. Только он через двое суток на третьи работает, а так — здесь. В городе, в смысле… Ну, и я сама…

Самоваров стал шарить по карманам.

— Я вам сейчас дам телефон следователя прокуратуры, дело это Мошкин ведет, Александр Сергеевич, и вы…

— Ой, да нет, что вы! — испугалась Анна. — Не буду я звонить! Что скажу? Как скажу? А он скажет: «А что раньше молчала?» Нет-нет-нет!

— Как же не пойдете? Дело-то серьезное. Ваши показания — я ведь говорил! — от тюрьмы человека могут спасти, — строго сказал Самоваров. — Между прочим, сокрытие фактов от следствия — это и вовсе статья. Так что придется вам все, что мне сейчас рассказали, повторить в прокуратуре…

Самоваров поглядел на враз окаменевшие, серые лица таких веселых недавно подружек и пожалел бедняг.

— Хорошо. Сделаем так: я следователю Мошкину сам вновь открывшиеся факты изложу, а он вызовет вас повесткой или сам к вам сюда придет и побеседует. Да не пугайтесь вы так! Надо помочь артисту. Вам же Ромео в восемьдесят первом году понравился!

Следователя Мошкина не было на месте, не было вообще в Ушуйске: он отправился на два дня в Савостино, к тестю, колоть кабанчика. «Черт знает что! Все уехали в Савостино!» — бормотал про себя Самоваров, тащась к театру по размякшему тротуару. Он сделался глух для капели и весны. Теперь-то он знал все. Теперь что-то надо было делать.

Настя стояла у окна и тихо постукивала пальцем по стеклу, отчего голуби, гревшиеся на карнизе, начинали пугаться, пятиться, оступаться и срываться вниз, в полет. Порхнув, они снова возвращались на нагретую жесть, недовольно топтались и поглядывали на Настю сумасшедшими оранжевыми глазами. Настя не видела ни голубей, ни слякотной площади за окном. Она решалась.

— Лена… — наконец она отважилась задать всезнающей Лене главный вопрос. — Вот если бы вы узнали, что из всех ваших здешних красавцев Таня любила только одного, а все прочие были просто мимолетными увлечениями, о каких не жалеешь потом… И перед этим единственным она виновата… Можете вы такое представить?

— Очень даже могу, — невозмутимо отвечала Лена.

— И кто же это может быть?

Лена, в отличие от всех других опрошенных, не задумалась даже на минуту:

— Да ты что, сама не понимаешь? Это же ясно, как божий день!

Настя замерла. Неужели существует простой и единственный ответ? Лена откусила нитку, которой она ловко сметывала фиолетовую марлю, и продолжила как ни в чем ни бывало:

— Это тебе кучерявый из прокуратуры наговорил, что был такой разлюбимый? А я ведь и сама догадывалась. Смотрю, бывало, как она с ума сходит, мечется, и думаю: есть у тебя, голубка, такое на душе, что долго ты не успокоишься!

— Да не томите же, Лена! — взмолилась Настя. — Кто же это? Если хотите знать, Таня в свою последнюю ночь с единственным своим по телефону говорила, в любви признавалась и… — Настя засомневалась, одобрит ли Самоваров такую ее самодеятельность: откровения Лео он сообщил только ей да Мошкину, а она теперь все Лене рассказывает — значит, всему свету. Ах, все равно теперь, все равно! Она почувствовала, что вот-вот для нее все в этой истории на свои места встанет. Будь что будет!

— Лена, миленькая, с кем же она тогда говорила? Как вы думаете?

— С кем же, как не с Глебкой, — спокойно отвечала Лена. — Чего удивляешься, что тут такого странного? Я же и раньше толковала: перед ним одним она по-настоящему виновата. Остальные хахали ее уже тертые калачи, у них все наладится. Да и ладится уже! А Глебка — вы же видели — вряд ли выкарабкается теперь. Ничего он в жизни не видал — и сразу в омут.