Дезертир

— Да, наш хозяин — чуткий человек, — по неподвижному бледному лицу мелькнула горькая усмешка — Лучше бы молчал! Мы бы тогда могли побеседовать с вами о том, что граждане актеры сотворили с Рамо, и почему плох второй акт. Вы бы не чувствовали неловкости, а я… Я мог бы просто поговорить.

Он хотел ненадолго забыться. Нет, не забыться — просто отвлечься.

— А вы говорите, сударь! Если хотите, можно и о Рамо…

Он покачал головой, явно пропустив мимо ушей контрреволюционное «сударь».

— Рамо солгал. Вернее, не он, а господин Корнель. Мертвых не вернешь…

Оставалось согласиться, но я ограничился коротким кивком.

— Впрочем, в нынешнем Париже даже Асклепий не смог бы помочь. Она погибла на гильотине…

Я понял. Впрочем, о чем-то подобном я догадывался с самого начала.

— А ведь она была просто актрисой!

— А Мария-Антуанетта была просто Королевой Франции! — не выдержал я.

Гражданин Вильбоа чуть заметно прищурился, его большие, глубоко посаженные глаза потемнели, став совсем черными.

— Вы правы… Мария-Антуанетта была просто Королевой. А Мишель — просто актрисой Королевского театра, не пожелавшей перейти на сторону гражданина Тальма. Вы знаете, что такое «черная эскадра»?

Этого я не знал, но гражданин Вильбоа не стал пояснять. Впрочем, я и так помнил. Актеры бывшего Королевского театра отправлены в тюрьму Маделонет. Актрисе, которую звали Мишель, повезло еще меньше.

— Вот, — на стол лег небольшой медальон. — Ее портрет. Извините, всем показываю. Не знаю, почему…

Я нерешительно взял медальон в руки. Почему-то мне очень не хотелось его открывать. Но я понимал этого несчастного парня.

…Актриса по имени Мишель улыбалась мне с маленькой, прекрасно выписанной миниатюры. Высокая прическа украшена трехцветной лентой — очевидно, портрет выполнен совсем недавно. Я взглянул на молодое, беззаботное лицо, и вдруг мне почудилось — с портретом что-то не так. Да, определенно не так! Художник о чем-то забыл…

— У нее на лице была родинка, — вырвалось у меня. — На левой щеке!

Шарль Вильбоа равнодушно кивнул:

— Да. Родинка ее ничуть не портила, но художник рассудил иначе… Вы видели ее спектакли?

Почему я не сказал «да»? Господи, почему я не сказал «да»?

— Нет, — выдохнул я, понимая, что не должен этого делать. — Я видел ее не там…

«Оставьте меня, сударь! Я не больная… Я… Я мертвая».

Лицо на портрете было совсем иным. Та, что я встретил у серой кладбищенской стены, не улыбалась, у нее не было трехцветной ленты в волосах, но это была без сомнения она. Актриса бывшего Королевского театра по имени Мишель.

— Простите, господин Вильбоа, за такой вопрос… У вашей невесты есть сестра? Или близкая родственница, очень на нее похожая?

Молодой человек покачал головой, и я решился. Вдруг — чудо? Вдруг — девушка жива? Значит, ей нужна помощь, а кто же поможет ей, приговоренной Революционным Трибуналом?

— Господин Вильбоа, два дня назад я видел девушку, очень похожую на вашу невесту. Я встретил ее около десяти вечера на Кладбищенской улице…

— Там, где кладбище Дез-Ар… — тихо проговорил Вильбоа.

— Да.

Лицо парня оставалось прежним, но я догадывался, чего стоит ему это спокойствие. Наконец он поднял голову:

— Мишель… Ее отвезли на это кладбище. Родители уговорили выдать тело. Там, на кладбище, кажется, мертвецкая… Завтра должны быть похороны.

Я молчал — говорить было нечего. Кажется, мне уже приходилось слыхать о мнимо умерших, похороненных заживо, тех, кто просыпается в душной могильной темноте. Но всем им не рубили голову «национальной бритвой».

— Понимаю, что вы можете думать, — наконец заметил я. — Солгать о таком способен лишь последний негодяй. Но я сказал правду. Я пытался помочь этой девушке, но она исчезла. Готов поклясться чем угодно, что два дня назад она была жива. Жива — но очень больна…

Наши глаза вновь встретились, и мне показалось, что я чувствую его боль. Боль, которую невозможно вынести, нельзя выкричать…

— Я вам благодарен, сударь, — голос Шарля был ровен и спокоен. — Я вам верю. Вероятно, какая-то несчастная заблудилась ночью…

— Да, конечно, — я поспешил встать. — Извините, что так не вовремя заговорил.

Не став ждать ответа, я поклонился и поспешил покинуть шумное кафе. На душе было скверно, словно я и вправду солгал несчастному парню…

За окном стоял сырой холодный туман, сквозь который еле заметно светили неяркие фонари, а я все не мог заснуть. Папелитки в деревянной коробке быстро подходили к концу. Завтра — еще один день. Трое суток я уже в Париже, но так и не смог даже приблизиться к разгадке. А все казалось так просто — найти «Синий циферблат», поговорить с хозяином…

Впрочем, возможно, и это ничего бы не решило. Вполне вероятно, покойный папаша Моле просто не узнал бы меня. В этом кабачке могло быть место встречи — не больше. Да, иначе не получалось. Кабачок — не гостиница, там не спрячешься. А может, все было совсем по-другому?