Дядя Ник и варьете

И я направился к оркестру. С нашими нотами повторилась та же канитель, что и в Ньюкасле, и я решил сказать дяде Нику, что ноты надо переписать, да и музыку заменить чем-нибудь получше. Поняв, сколь я молод и неопытен, дирижер, который, видимо, терпеть не мог дядю Ника, платившего ему той же монетой, вынул из меня душу и сумел выставить в таком идиотском виде, что из оркестровой ямы и из-за кулис то и дело слышались смешки. Когда репетиция закончилась, я, весь взмокший, спустился к выходу не затем, чтобы уйти из театра, а чтоб хоть немного отдышаться. На лестнице на меня налетел Боб Хадсон, который спешил, боясь опоздать на репетицию.

— Нэнси, взгляни-ка, нам есть что-нибудь? — крикнул он, оборачиваясь на бегу.

Это означало только одно: она — внизу, спрашивает письма. Я встал у окошка, подождал, пока ей вручили несколько конвертов, и с важностью осведомился, есть ли что-нибудь для группы Гэнги Дана. Было два письма для дяди Ника, и я взял их, хотя он никогда не просил меня забирать его корреспонденцию.

— Доброе утро, мисс Эллис, — сказал я весело и дружелюбно, хотя сердце у меня так и прыгало.

Она оторвалась от письма, и тут я впервые увидел ее лицо без грима и сценического освещения. Глаза у нее были не голубые, а серые, теплого тона. Однако во взгляде, обращенном ко мне, никакой теплоты не было. Она посмотрела холодно, вздернув нос и подбородок; затем, не сказав ни слова, повернулась и стала подниматься по лестнице. Рядом раздался легкий смешок — кто-то вошел.

— Доброе утро, мистер… — как же вас зовут? — Хернкасл, — с улыбкой промолвила мисс Блейн. — Чем вы ее обидели?

— Я и сам не понимаю, мисс Блейн. Она осадила меня вчера вечером, но я решил попробовать еще раз.

— Не удивляюсь. Она очень мила. Подождите меня. — Она справилась о письмах. — Вы собирались бежать, чтобы скрыть краску стыда, бедняжка? Если нет, то пойдемте в мою уборную. Боже, как я устала! — Она взяла меня под руку, и мы стали подниматься по лестнице. — Вчера мы были на вечеринке, да, по воскресеньям даже в Эдинбурге бывают вечеринки, и бедный Томми до сих пор не пришел в себя. Потому я и явилась на эту мерзкую репетицию. Если бы пять лет назад мне сказали, что в понедельник утром я сползу вниз, чтобы дать указания оркестру мюзик-холла, я бы… меня бы хватил удар. Как вы сказали, вас зовут, милый?

— Хернкасл.

— Ну, не настолько уж я тупа. Как ваше имя?

— Ричард. Дик.

— Да, да. И вы хотите стать художником. Так, где же моя уборная? По-моему, где-то здесь. Да, вот она.

В уборной я впервые увидел ее по-настоящему, точно так же, как только что разглядел и Нэнси Эллис. Теперь я понимаю, что Джули Блейн не повезло с самого начала, потому что она родилась на двадцать лет раньше, чем следовало. Она ничуть не походила на волооких бело-розовых красоток с ямочками, которыми так восхищались в ту пору, особенно на сцене; а вот лет через двадцать, когда экран завоевали Гарбо и Хепберн (а Джули Блейн была похоронена и забыта), она могла бы занять достойное место рядом с ними. У ней был большой, чуть низковатый лоб, красиво очерченные брови, изящная линия скул, слегка запавшие щеки; добавьте сюда длинноватый нос с горбинкой и большой выразительный рот с тонкими губами. Разбирая на столе баночки и склянки, она поймала в зеркале мой изучающий взгляд.

— Не смотрите так, — сказала она, оборачиваясь. — Я сегодня выгляжу столетней старухой. И никогда не была хорошенькой.

— Нет, вы не хорошенькая…

— Как это любезно!..

— Вы настоящая красавица, мисс Блейн.

— Чепуха! Но коли уж вы так рассыпаетесь в комплиментах и льстите мне, то можете называть меня просто Джули.

— Я вам не льщу. И не собираюсь говорить любезности. В каком-то смысле я вообще о вас не думал, а рассматривал ваше лицо как своего рода натуру, даже предмет, и увидел, что оно красиво.

— А-га! в вас заговорил художник.

— Ну, какой из меня пока художник. Я и не претендую на это. И в то же время я — живописец и смотрю на все глазами живописца.

— И вещаете торжественно, как молодой индюк. Подите сюда.

Я подошел, и она коснулась моих губ легким, беглым поцелуем.

— Спасибо, Дик. А теперь мне пора. Оркестру с нами почти нечего делать: у меня для них всего три реплики, но Томми требует, чтобы на выходе был верный темп, и всегда сам проверяет. Только сегодня я знала, что не смогу его добудиться. Пошли, Дик.

— У вас, кстати, и голос красивый, — сказал я почему-то ворчливым тоном.

— Опять вы за свое. Что ж, я тоже нахожу, что голос у меня приятный, только «кстати» здесь совсем ни при чем, Дик. Это все тренировка и тяжкий, упорный труд. Я целых два года была любимой рабыней одной замечательной старой актрисы. А теперь насчет этой девочки, Нэнси, что так грубо вас отшила. Вы уже влюбились, бедняжка?

— Еще нет. Нельзя же так сразу. Но, наверно, мог бы. А что с ней случилось? Что я ей сделал? Она же меня совсем не знает.

— Конечно нет. Но я, кажется, могу помочь в вашем горе. Вероятно, ваш дядя прошелся насчет их номера, который, по-моему, очень мил, хотя мужчины у них отвратительные.

— Мне номер тоже понравился.