Дядя Ник и варьете

Он вообще ничего не скрывал, обнаружив во мне благодарного слушателя. (Я вскоре узнал, что в мою пользу говорило еще одно обстоятельство: в отличие от большинства наших партнеров, он восхищался дядей Ником не только как исполнителем, но и как человеком, может быть, потому, что в своей работе оба они добивались совершенства.) У него были жена и шестеро детей (он показывал мне их фотографии), они жили в Лукке, и жили очень хорошо, так как он посылал им половину своего заработка, который, как я понял, составлял около шестидесяти фунтов в неделю. Я и без его объяснений знал, что на тридцать фунтов в неделю (в лирах) его жена могла жить по-королевски не только в Лукке, но и вообще в любом итальянском городе. А имея на руках ораву из шести ребятишек, она не испытывала ни малейшего желания таскаться за ним по холодной и угрюмой Англии. Да кроме того, он ежегодно старался брать трехмесячный отпуск, приезжал домой и наслаждался счастьем в кругу семьи.

А здесь, на гастролях, во время работы, у него было две главных заботы. Прежде всего руки: возраст его приближался к сорока годам, и он боялся, что пальцы потеряют подвижность. Поэтому он ежедневно упражнялся, не только повторяя свой номер, но и придумывая новые варианты. Он чрезвычайно серьезно рассказал мне о том, что собирается прибавить к цилиндру, трости и сигарете еще и бутылку со стаканом.

— Эта-а о-ошен трудна-а, бутил и стакан… разная-а ощю-упь разная-а ве-ес. — Тут улыбка осветила его смуглое широкое лицо. — Но скора-а я сделать э-эта… может бить, в Глас-а-го… Ти погляди-а меня в Гласа-го, друшо-ок!

Я обещал, заверив, что его номер доставляет мне огромное удовольствие. Затем он с такой же серьезностью поведал мне о второй своей заботе. Между утренней тренировкой и двумя вечерними выступлениями у него остается немало свободного времени, и все это время он день за днем проводит в неустанных — и часто тщетных — поисках женщин, обладание которыми принесет ему наслаждение. Ему нравились блондинки, пухлые, доступные и обаятельные — пусть даже не слишком страстные — в возрасте от тридцати до сорока пяти лет. Он не брезговал и проститутками, но предпочитал и всегда искал привлекательных любительниц, на которых готов был истратить куда больше денег. Так в каждом городе он выходил на охоту, заглядывал в бары и чайные, обшаривал главные торговые районы, его черные глаза примечали и зазывали каждую пару многообещающих голубых глаз; он никогда не терял след и в нужную минуту пускал в ход весь арсенал испытанных средств, чтобы завести знакомство. Случалось, что женщины видели его на сцене, и это, конечно, упрощало дело, а тех, что не видели, он молил оказать ему такую милость, — он говорил, что волнуется за свой номер, — и принять билет, а после выступления сказать, есть ли у него основания для беспокойства; такой прием действовал почти безотказно. Самыми подходящими для охоты городами он считал Бристоль, Плимут и Портсмут; жены морских офицеров даже возмущали его своей доступностью; к моему удивлению, он возлагал большие надежды на Абердин и обещал рассказать мне о своих победах. Одинокий охотник — по вкусам и методам, — он радовался интересу, который я проявлял к его хобби, и даже пригласил как-нибудь пойти на охоту вместе, но я отговорился репетициями, которые должны занять у меня всю неделю.

За кофе и сигарами — они у него были топкие и черные — я спросил, что он думает о девушках нашей программы. Нони он сразу определил как сучку, которая допрыгается до беды; ее трое партнеров мечтают вернуться в Эльзас и обучить там другую девушку, но по контракту не могут двинуться с места еще три месяца. От Нэнси он был в восторге и считал, что лет через двадцать она как раз созреет для него, но тогда он будет уже старый и толстый, так что все это «пу-устая полта-авня». Джули Блейн ему совсем не нравилась, и, когда я сказал, что считаю ее красивой, он пришел в ужас от различия наших вкусов, закрыл глаза, выпятил нижнюю губу и покачал головой. Но потом вдруг выпучил глаза, посмотрел на меня пристально и сказал: «Херн-а-касл, мой друк, я ко-о-е-что ска-азать тепе».