Дядя Ник и варьете

— Он меня очень хорошо нарисовал, — подала голос Сисси, высунувшись из-за утиной грудки.

— В таком случае, — сказала Лили, даже не взглянув на Сисси, — вы сможете и меня нарисовать. Альфред купит ваш рисунок. Правда, Альфред?

Альфред сделал попытку — по-видимому, последнюю — казаться независимым.

— Могу купить, а могу и не купить.

На это я ответил ему в той:

— А я могу нарисовать, а могу и не нарисовать.

Тут я почувствовал, что мне кто-то наступает на ногу. Я понимал, что это не Сисси и, уж разумеется, не Альфред, а все еще занятые разговором дядя Ник и Мерген сидели слишком далеко от меня. Только Лили могла подать мне этот знак, но в укоризненном взгляде, которым она смотрела на меня, не было и намека на что-либо подобное.

— Простите, Дик, если я не то сказала. Но может быть, вы все-таки попробуете? — Нажатие усилилось и стало настойчивым.

— Я не думаю о том, купит ли кто-нибудь набросок, Лили. Просто не мое это дело. Тут нужен художник другого рода. Но если вы действительно хотите, я попробую.

— Сегодня?

— Тпру! — закричал Альфред. — А как же Баффы?

— Замолчите, Альфред. Мы не уговаривались определенно. — Она взглянула на меня. — Так, значит, сегодня?

— Простите… но у нас репетиция.

— Ах, перестаньте… держу пари, что это неправда.

— А я держу пари, что правда, — сказал дядя Ник весьма решительно. — Не знаю, как у вас, мисс Фэррис, но в моем деле нужно работать непрерывно. Так что мы скоро уйдем.

— Я слышала, у вас замечательный номер, мистер Оллантон, — сказала Лили. — Я проберусь в ложу и посмотрю его.

Оставив Лили и компанию за столом, мы взяли такси и вернулись в «Эмпайр». (Дядя Ник продал свою машину еще в Лондоне и теперь мечтал купить новую.)

— Надеюсь, один из вас поблагодарил этого Альфреда за ленч. Потому что я этого не сделал. У парня куда больше денег, чем мозгов. Он, видно, малость с приветом, — презрительно закончил дядя Ник. — А ты, малыш, чего такой кислый? Небось надеялся, что будешь рисовать Лили вместо того, чтобы кататься на велосипеде, а?

— Ничего подобного. Это все она придумала.

— Мне не надо было говорить ей про тебя и про Джули Блейн, — сказала Сисси. — Теперь и у нее всякие мысли появились, это сразу видно.

— Не всякие мысли, — заметил дядя Ник. — А одна мысль. Та самая, которая всегда у тебя в голове.

— Неправда, Ник, и ты это прекрасно знаешь. Но я хочу вам сказать кое-что. Мне они не нравятся. От них мне как-то не по себе — и от нее, и от этого мистера Мергена, и от дурачка Альфреда, который совсем спятил от любви, а она его и в грош не ставит. Очень не по себе. — Она вызывающе посмотрела на дядю Ника, потом на меня.

— Правильно, Сисси, — сказал я. — Мне тоже.

— Ну и что из того? — сердито фыркнул дядя Ник.

И тут я вспомнил, что почувствовал тогда у Джо Бознби, когда мы смотрели на карликов.

— Я понял, какое они вызывают ощущение, только не могу сказать почему. В них есть что-то зловещее. Я знаю, дядя Ник, это звучит глупо, но что поделаешь. Именно зловещее. Они дурные люди.

— Надо же, и ты туда же, малыш. Зловещее!

— Ладно, дядя. Пусть все это моя фантазия. И тем не менее, — добавил я медленно, — не жду я ничего хорошего от этих гастролей.

2

В первые недели нашего путешествия одна из моих бед заключалась в том, что я все ждал от Нэнси ответа на свое длинное письмо. Я просил ее писать на контору Бознби, где всегда было известно мое местопребывание. Но каждая почта приносила мне разочарование, и я наконец убедил себя, что Нэнси никогда не напишет. Второй бедой было то, что хоть в Лили и Мергене было что-то зловещее, но оба они обладали каким-то обаянием в моих глазах в то время, как все остальные наши спутники были пустым местом. Я даже не помнил о них.

Трое Кольмаров-мужчин (о Нони я скажу позже) всегда держались отчужденно, хотя мне случалось видеть их с двумя швейцарцами — Монтаной и его женой. Сестра Даффилда, которая делала всю работу, постоянно выглядела усталой и испуганной. Сам Даффилд, щеголявший своими усиками, был когда-то офицером, до сих пор любил называть себя капитаном и, по словам Лили и Сисси, развлекаться с девушками. Лотти Дин и ее «Этель! Ради Бога!», которая суетилась вокруг, словно Лотти была знаменитостью, значили для меня не больше, чем я для них. Берт и Тэд Лаусоны были ребята безобидные, но для меня неинтересные. Что же касается «Три-Рэгтайм-Три», которых звали Бентон, Дафф и Маркус, то этот сорт американцев я не любил и тогда и не полюбил впоследствии; точно так же, как Билл Дженнингс и Хэнк Джонсон — спокойные, веселые и дружелюбные — принадлежали к тому типу, который я всегда принимал сразу. Бентон был напыщенный зануда, Дафф — шумный нахал, а Маркус — и нахал, и зануда одновременно. Новых друзей я не завел.