Дядька

Но тогда кто же? Вася? Что-то не слишком верится, чудно даже представить: Василь — да вдруг суженый? Он ведь и не поглядел на нее ни разу, да и Ульянка у него, опять же… Хведька, этот лопушок конопатый? Подумать смешно! А может быть, кто-то еще, кого она пока не знает?

Да что толку об этом думать: все равно ведь не угадаешь! А и угадаешь — как проверить?

Когда Горюнец очнулся от своего тяжелого черного сна, уже рассвело. Он с трудом разлепил веки, поднял тяжелую голову, силясь вспомнить, что же произошло накануне. И тут внезапно обожгло его, словно ударом нагайки: как же мог он уснуть, оставить Митрася одного в эту жуткую ночь…

Единым рывком поднялся он на ноги, смертельно боясь увидеть безжизненно застывшее тело, что еще вчера было живым Митрасиком, из которого теперь навсегда ушла живая душа.

Но, очевидно, судьба на сей раз была к нему милосердна. Митрась лежал все в той же позе, выпустив руку поверх одеял, обнажив беззащитно-прозрачное горло. Однако хватило одного только взгляда, чтобы понять, что грозная беда, подойдя вплотную, прошла мимо. Дядька коснулся ладонью его лба, отвел жесткие черные пряди. Лоб был чуть теплым, а пряди волос — влажными от испарины.

Он размашисто перекрестился на образа и вновь помянул добрым словом бабку Алену.

Глава двадцатая

Леська лежала, неловко подогнув колени, на жесткой лавке. Резким, внезапным толчком она проснулась и отчего-то сразу позабыла свой светлый спокойный сон, такой нежданный после страшной колдовской ночи, после напряженного мрачного ожидания. Помнила только прозрачный улыбчивый лик: вроде бы и Данилин, но в то же время совсем не его.

Вчера она заявилась домой далеко за полночь, слегка пошатываясь, как пьяная, с лихорадочно блестящими глазами. Тэкля, еще сидевшая за пряжей, накинулась было на нее с упреками, где она пропадала да отчего так запозднилась.

— У Яся я была, — ответила Леська тихим, странно звенящим голосом.

Тэкля опять было заворчала:

— Да что вы там с Ясем — горелку, что ль, пили, али крыжачка плясали? Что с тобой помстилось: прямо сама не своя!

Но Леська уже ничего не ответила; не помня себя, повалилась она на лавку, да так и уснула — в паневе и узорных чулках.

Теперь в хате было совсем светло; она явно заспалась, и теперь про себя тихо дивилась, отчего же ее никто не разбудил. Она все так же лежала на лавке, по-прежнему совсем одетая, в измятой за ночь паневе. Только под головой у нее появилась подушка в суровой наволочке, а ноги покрывал до пояса широкий и толстый бабушкин платок.

В хате было совсем не холодно, да Леська и не была к прохладе особо чувствительной. В летние ночи, когда вместе с хлопцами выезжала она в ночное, она порой даже сама сбрасывала с плеч свитку и оставалась сидеть у костра в одной тонкой сорочке да в наброшенном поверх нее навершничке. Сидевшие кругом ребята начинали, глядя на нее, стучать зубами и ежиться, плотнее запахивая свитки и поглубже засовывая в рукава озябшие руки. А она посматривала на них, даже не вздрогнув, с явным превосходством.

Однако теперь ей отчего-то захотелось закутаться. Повернулась так, сяк, подогнула ноги, сжавшись в комочек — да все равно ничего не выходило: платок был явно маловат. Она попыталась затолкать под себя его края, но они все равно выскакивали и в бок начинало дуть.

Тогда Леська решила, что и впрямь пора ей вставать, сбросила платок и в два шага добралась до кадки с водой. Быстро умылась, похлопала мокрыми ресницами, разгоняя остатки сна, и принялась приводить в порядок свои косы.

Тут со двора в хату вернулась бабушка с охапкой дров. Поглядела сперва на смятую подушку и скомканный платок, брошенный на лавке, потом на Леську, невозмутимо чесавшую свою густую гриву.

— Ну, наконец-то проснулась, продрала свои очи карие! — усмехнулась Тэкля. — Ты где ж была-то давеча, что явилась сама не своя, ровно зельем каким опоенная? Я вот рассказала нынче деду — он только руками развел!

— Да говорю же, у Яся. Прибежала до него вчера, а дверь мне открывает — кто бы вы думали? Бабка Алена! Я и не узнала ее сперва, сердце у меня так и зашлось со страху: думала — косая по Митранькину душу! Да еще и Яся на ту пору в хате не было — в амбар зачем-то вышел.

— Да, говорила мне нынче Авгинья: была она у него вчера, бабка-то Алена. Совсем, говорит, сказилась старуха-то наша. Вчера, в завируху такую с печи сползла, невесть куда собралась. «Где, — кричит, — мой кожух?» Авгинья-де ей: «Какой такой кожух, почем я знаю, где он валяется!» А бабка уже и скрыню распахнула, все добро из нее напрочь повыкинула, и ведь отыскала-таки свой кожух старый, сколько годов не надеванный! Авгинья в крик: «Что ты мне тут за бардак развела?» А старуха ей: «Ничего, сама приберешь!» — да так и ушла, и до самой ночи домой не верталась. А поутру нынче собрала свои травки, Саньку в лес послала за бабкой Марылей. А потом Авгинье и говорит: «Ты, невестка, потерпи еще трошки, недолго тебе уж маяться!» Авгинья ушам своим не поверила: нешто и впрямь помирать собралась? И до сих пор счастью своему не верит: а ну как обманет — не помрет?