Дядька

Владкина мать, со строгим лицом, в низко повязанном платке с каймой, чуть сжала Леськино плечо. Девушка взглянула на нее и поняла, что должна молчать.

А подружки с долгими песнями уже натягивали на Владкины ноги вязанные из тонкой шерсти чулочки, обували белые башмачки на железных подковках — подарок жениха. Когда принесли эти самые башмачки, у Владки опять выступили слезы. Она послушно и безразлично протягивала девушкам ноги, позволяя себя одевать, как маленького ребенка.

Со стула, на котором была заранее сложена вся венчальная справа, подняли белую, с двумя красными полосами, паневу. Владке была знакома на ней каждая ниточка: еще в детские годы пряла она шерсть на эту паневу, потом натягивала основу на кросна, затем копала корни марены, чтобы окрасить ее терпким соком подол своего наряда в цвет яркой крови.

А теперь коснулись ее талии Леськины теплые руки, быстро и привычно затянув тонкий витой гашник.

Сквозь не смолкавшие ни на минуту протяжные песни прорывался тревожный девичий шепот:

— Лент не мало ли?

— В самый раз.

— Ай, кораллы какие у ней!

— Девки, где гребень? Гляньте, уж гарсет одевают! Скоро чесать пора.

— А рантух? Рантух-то где? Не забыли? Ох, слава Богу, вот он лежит!

Агатка подняла и встряхнула рантух — тонкое полупрозрачное покрывало, которым накрывают голову.

— Кстати, Леська, — шепнула она, — на тот год тебе ткать рантух, ты знаешь?

— Какой рантух? — не поняла сперва Леська.

— То есть как — какой? — в свою очередь удивилась Агатка. — Тот, что на сноп, в Рантуховичи.

— А-а! Ну, поняла, — как будто небрежно отмахнулась Леська, пытаясь при этом скрыть нежданную радость — Стой смирно, Владка, а то мне шнуровать неудобно.

Дело в том, что у длымчан с давних пор существовала традиция: вместе с оброком небогатым панам Любичам, на земле которых они жили, длымчане ежегодно приносили им убранный васильками ржаной сноп, на который сверху накидывали рантух, сотканный одной из девушек-длымчанок. Этих рантухов в панских сундуках набралось уже около двухсот, и среди них не сыскалось бы двух одинаковых. До недавних пор они все так и лежали в сундуках под замком, однако нынешний пан Любич — немолодой уже человек с некоторыми странностями — велел их вынуть на свет Божий и чуть ли не все развесить по стенам комнат. Зачем, мол, такую красоту под спудом держать, пусть лучше все любуются!

Леська давно мечтала соткать ему тоже рантух, да прежде ей все говорили: подрасти, мол, сперва! Девчонка обижалась и шмыгала носом, а потом со слезами в глазах смотрела, как покрывали убранный васильками сноп чужим рантухом. А между тем свой рантух у нее уже давно был соткан — еще с той зимы лежал в ее сундуке кусок жидкого легкого полотна, выбеленный на деком весеннем снегу, да позже — на зеленой травке, под горячим солнышком. Когда никого не было в хате, она, случалось, вынимала его из укладки и любовалась им. Как медленно и плавно опускался рантух на ее расставленные ладони, когда Леська, играя, подбрасывала его кверху! Оставалось его только вышить, да за летними хлопотами все руки не доходили. Да еще и потому она не торопилась, что знала загодя: так и останется он лежать в ее девичьей скрыне, опять изберут другую мастерицу, а ее обойдут!

И сейчас, когда Леська удостоена, наконец, этой чести, она так занята и взволнована, что в первый миг даже обрадоваться позабыла.

Теперь она вместе с двумя другими девушками расчесывает деревянным гребнем длинные Владкины волосы, бережно разбирает волнистую прядь, которая под гребнем пушится и становится еще мягче. Владкины волосы лежат у нее на ладони — шелковистые, распушенные; почти такой же на ощупь пушок у маленьких цыплят.

Сколько уже времени прошло? Должно быть, немало… Ничего не видно — ставни закрыты наглухо…

Меж тем Даруня собрала в горсть все волосы, чтобы плести косу.

— А ну, отойдите-ка! — решительно отстранила она других девушек и прежде всего, конечно, Леську, дабы не задавалась.

Однако Владка впервые запротестовала:

— Нет, пускай Леся заплетает, — проронила она чуть слышно. — Ты стянешь туго…

— Заплетет она, как же! — ворчит Даруня. — Через минуту все развалится!

— Тихо! — укоряюще шепчет толстушка Марта, с детства привыкшая всех мирить. — Пусть уж Алеся волосы убирает, а ты ленты потом заплетешь. — У кого ленты, девчата?

— У меня, — откликаются сзади.

Невеста вновь тихо всхлипнула, подтерла глаза рукавом. Положено невесте перед венцом плакать; иные, кому не плачется, даже луком глаза натирают. И все же давно такого не видели, чтобы третий день подряд у невесты очи не просыхали! Ладно бы еще жених был не по сердцу, а то ведь как радовалась, когда просватали, распевала, как весенняя пташка. А теперь вдруг — на тебе: разлилась в три ручья! Подругам и жаль ее, и отчего-то досадно.

Нейдет у Леськи из головы, какая нарядная и заплаканная сидела Владка вчера на девичнике — в яркой цветной паневе, в затканных алым шелком рукавах, в многослойных монистах и бусах. А лицо — холстины белее, на щеках — мокрые дорожки от слез. Да все причитала: