Дягимай

Даниелюс молчит. Пристыженный, огорченный, полный сомнений. Долго ли еще вилять, выкручиваться? «Ясно! Понятно! Хорошо! Очень хорошо!..» М-даа, Юргита права — зачем притворяться? Но и не лучше делать то, во что сам не веришь. Не веришь, а все-таки… Мол, такие указания, постановления, рекомендации… мол, состою… принадлежу… мой долг подчиниться… Дисциплина и тому подобное… Конечно, есть у тебя, Гиринис, и свое мнение, право высказаться «за» или «против». Но только до тех пор, пока оно совпадает с мнением коллектива, выражающего высшую волю. Может быть, у тебя отрицательное мнение, что же, отрицай, не соглашайся с принятым решением, пожалуйста, но свое мнение на свет божий не вытаскивай, храни его, как какую-нибудь древность, которую изредка снимают с запыленной полки, чтобы показать жене, близким и польстить своему самолюбию; мол, вы что думаете — я не понимаю… думаете, не вижу, как надо… Да, да, надо иначе… но увы… И уж совсем недолго превратиться в полное ничтожество, послушного исполнителя чужой воли, если менять свое мнение в любую минуту. Конечно же при наличии его… Так нет! Коли что делаю, говорю: так надо. Только так, а не иначе. И неважно, что порой стопроцентной уверенности нет, что сомневаюсь или вовсе не согласен. Спорю, опровергаю, предлагаю другое решение, до тех пор пока наконец не стану исполнителем. Когда же сделаю первый шаг — капитулирую и мнение большинства принимаю как свое. Нет, Юргита, я не лицемер! Я не раз выражал свое критическое мнение насчет памятника Жгутасу-Жентулису. Поначалу я категорически возражал: я против, таким памятники не ставят. Но когда там не согласились с моим мнением, когда доказали, убедили меня, что я руководствуюсь местническими взглядами в то время, как надо шире… по-государственному… Короче говоря, когда я вынужден был отказаться от своего мнения и принять чужое решение, я поднял знамя руководителя-исполнителя и ополчился против своего первого «я», против Унте и многих других. Жгутас-Жентулис все-таки взойдет на пьедестал напротив старого Дома культуры, там, где по плану талантливого выскочки Петренаса вырастет новое здание. Представляю себе, как нелепо он будет выглядеть через несколько лет, когда оно будет построено… прижимающий гранату к груди, без шапки, с всклокоченными космами, в одной рубашке, бесстрашный, с героическим выражением лица, весь — презрение к неминучей гибели.

На открытии монумента мне, наверняка, придется сказать несколько слов. Я буду смотреть куда-то поверх бронзовой головы на пасмурное весеннее небо. Все время светило солнце, но в тот день, как назло, будет пасмурно… И на лицах людей будет скорее выражение любопытства и удивления, чем торжественности. Назавтра в районной газете напечатают снимок, опишут открытие памятника и приведут выдержки из моей речи. Каждый год сюда будут приходить пионеры с венками, слушать рассказы о легендарных подвигах земляка, потом они разойдутся, полные благородной решимости следовать его примеру. «А может, правы те, кто считает, что самоотверженный поступок искупает все, — взглядом спросит у меня Юргита. — Но каково им, землякам Жгутаса-Жентулиса, которые сегодня, придя домой, расскажут своим детям всю правду, покажут и оборотную сторону Луны? Не унижаем ли мы себя, утаивая от современников пусть и толику того, что было? Не могу больше! Не могу!» Я чувствую прикосновение рук Юргиты, чувствую, как дрожат ее ладони, как она хватает своей крохотной рукой мою пятерню, жмет ее и пальцы ее подрагивают, словно перед нами бездна, и Юргита отчаянно держится за меня, чтобы туда не провалиться. И вдруг меня осеняет: ведь я теряю ее! По частичке, понемногу, после каждого такого падения в бездну, хотя она, быть может, пока этого и не понимает. Не видит, как растет между нами стена, в которую тяжелым, непробиваемым камнем ложится каждое разочарование. Глаза Юргиты гаснут, руки отдаляются, на губах тает улыбка.

Даниелюс подпирает руками голову. Что за страшное видение! Оно наплывает всякий раз, когда между ним и Юргитой возникает леденящая пустота. Даниелюс пялится на экран телевизора и панически старается понять, что там показывают. Слышит тихие шаги Юргиты. Нет, это не она — это Алюте. Юргита сидит рядом, в кресле. Может, чуть дальше, чем обычно, но это действительно она, любимая и любящая. Пока! Еще любящая… Сидит, склонив набок голову, по-детски сложив белые руки на коленях. Белые-пребелые на темном фоне платья. Хрупкая, живая, с головы до пят весенняя. Недаром Аполинарас Малдейкис с нее глаз не сводит, а в позапрошлом году заманил в садовый домик, хотя там и ничего… Но почему она об этом сразу не сказала? Почему?

Даниелюс весь напрягается, протягивает руку. Ее плечи… шелковистые волосы… нежная, теплая шея… Он наклоняется к ней, привлекает к себе. Она послушно приникает к нему; кресло скрипит, кажется, оно само движется по паркету. В комнате никого — ни экрана, ни Алюте, только они. Счастливые. Немножко грустные, но счастливые до самозабвения.

III