Дягимай

Опьяненный ее близостью, Даниелюс не спускал глаз с Юргиты, долго разглядывал в уютном сумраке кафе ее одежду, отметив про себя удачное сочетание черного и красного цвета, и ему казалось, будто они и не расставались никогда, будто сидят в курортном ресторане, потягивают шампанское и продолжают начатый разговор. Ничего не изменилось за прошедшие четыре года: он по-прежнему «тянул бодягу» с Фимой, а Юргита жила одна, без своего любимого, работавшего который год вдали от родины.

Когда они попрощались, Даниелюс долго стоял на тротуаре и с какой-то тревогой, смешанной с отчаяньем, глядел в ту сторону, где в толпе скрылась Юргита. «Как хорошо, что она живет на свете… Может, и не суждено ей стать моей, но все равно хорошо…»

— Вчера я тебя видел на улице с какой-то Кармен, — сказал назавтра Аполинарас Малдейкис, когда кончилось совещание. — Молодец! Зря в столице времени не теряешь…

Даниелюс нахохлился:

— Оставь свой цинизм! Это моя старая знакомая. Работает в республиканской газете. Человек известный…

— Корреспондентка? Ого! Ты, брат, не зеваешь, — похлопал его по плечу Малдейкис. — Тиснет хвалебную статейку про твой район, вот тебе и прок.

— Как тебе совещание? — Даниелюсу не хотелось говорить о Юргите.

— Как всегда. Переливание из пустого в порожнее.

— А сам-то ты что с трибуны вещал? «Очень полезный обмен мнениями, координация идеологической работы…» Златоуст!

— Трибуны для того, брат, и существуют, чтобы с них пламенные речи произносить.

— Пламенные, но не лживые, — поддел его Даниелюс.

— Ты, брат, толком не знаешь: где кончается оптимизм и где начинается вранье. — Аполинарас беззаботно рассмеялся. — Пошли лучше в ресторан! Поужинаем, лясы, как все люди, поточим.

Даниелюс согласился. Аполинараса Малдейкиса он знал давно: вместе учились в Москве, а потом года два в одном и том же районе работали — Даниелюс секретарем райкома, а Малдейкис председателем райисполкома. Совершенно разные люди, ни в чем не похожие друг на друга, они тем не менее ладили. Даниелюсу нравилась организованность Малдейкиса, его способность найти выход в самых щекотливых ситуациях, его ровный и жизнерадостный характер. Правда, решения его не всегда были лучшими. Даниелюс, в отличие от него, ломал голову в поисках самых оптимальных и ужасно огорчался, когда, не найдя их, вынужден был поступаться своими убеждениями. Поверхностность Малдейкиса он решительно отвергал, но не отрицал, что работать с ним легко, несмотря на его прагматизм, который Малдейкис не считал пороком, постоянно подчеркивая, что величайший тормоз в деятельности партийного работника — идеализм.

— Такая обстановка мне по душе, — сказал Малдейкис, когда они устроились в ресторане аэропорта. — Простор, свобода, не накурено, дым коромыслом не висит. За стеной лайнеры гудят. Особенно ревут при посадке… Никто не гарантирован от того, что не врежутся в землю. А мы с тобой сидим за столиком в целости и сохранности, набиваем брюхо, водочку попиваем. Ну чем не жизнь?

— Тебе позавидовать можно: всегда весел, всегда доволен, не морочишь себе голову, — выпалил Даниелюс, окидывая Аполинараса добродушно-насмешливым взглядом. — Скажу тебе откровенно: я не в восторге от таких, как ты, но посидеть с вашим братом приятно… отдохнуть, расслабиться…

Аполинарас слушал и, счастливый, улыбался пухлыми чувственными губами, поглаживая белыми мягкими пальцами каштановые кудри, не вязавшиеся с его пунцовым лицом.

— Другой на моем месте смертельно обиделся бы, — притворился серьезным Малдейкис, но глаза его светились спокойно и незлобиво. — Я тебе прощаю. Как старому другу. Кроме того, мне неохота портить себе настроение. Сегодня и без того трудный денек.

— Да. Пять часов просидели… Хорошо еще, журнал с собой прихватил.

— Ты меня не понял, — Аполинарас скороговоркой сообщил официанту, чего они желают. — Когда бывает скучно, я начинаю думать о рыбалке. Но сегодня не до этого… Представляешь, после отчетно-выборной меня собираются перевести в другой район. А я так привык к своему, кое-что для него сделал, и вот тебе: в какую-то Лаукуву…

— В Лаукуву? — оживился Даниелюс. — Это же моя родина.

— От этого сие задрипанное захолустье…

— Почему захолустье? Есть отличное шоссе. И железнодорожный узел… Район, брат, серьезный.

— Отсталый.

— Вытянешь!

Аполинарас, все еще лучась радостью, для приличия вздохнул.

— Поэтому меня туда и переводят. Ну и житуха!.. Обжился в одной избе, а тебя тут же в другую суют. В чужом дерьме копаться…

— А я бы только обрадовался, если бы меня перевели в Епушотас, хотя район, по правде говоря, никудышный, — сказал Даниелюс. — Хороша дзукийская земля, а своя лучше. Тянет, и ничего не попишешь.

— По-моему, не видать тебе родного края как своих ушей. Может, только гостевать приедешь. И с песчаной Дзукией придется распрощаться, — Аполинарас загадочно понизил голос. — Ты наверху на хорошем счету… Увидишь, в один прекрасный день тебя возьмут в аппарат. Об этом уж и слухи ходят.

— Смотри-ка, даже в аппарат. Как же так — до тебя слухи дошли, а я ни-ни? — удивился Даниелюс.