Дягимай

Почти всю прошлую неделю Даниелюс провел «на колесах»: три дня в Москве, два в Вильнюсе. А сегодняшний начался с совещания актива. Послезавтра на весь день он отправляется в Гедвайняй на стройку. Даниелюс медленно жует поджаренные, еще теплые, тосты и ласково поглядывает на Юргиту — великолепный вечер: рядом с тобой твоя женщина, ты можешь протянуть через стол шершавую пятерню и погладить ее руку…

— Ты что-то хотел сказать, дорогой?

— Мне очень хорошо с тобой, Юргита. Очень.

Она благодарно улыбается и молчит.

Но через минуту-другую нерешительно говорит:

— Я должна была сказать тебе сразу, но не хотела портить настроение. Знаешь, вчера мне из Вильнюса вернули статью. И с довольно сердитой припиской. Оказывается, проблемы, которые я в ней поднимаю, не заслуживают никакого внимания.

— Этого следовало ожидать…

— Я о своем бывшем редакторе была лучшего мнения.

— Что я тебе говорил? Нечего зря надеяться. — Даниелюс почти доволен, что его пророчество сбылось. — В каждом из нас живут два существа: чинуша и человек — кто сильней, тот и перетягивает. Твой бывший редактор, видать, скорее чинуша. Уж в этом случае — точно.

— А ты? Ты разве поддержал мою статью? — хмурится Юргита.

— И я чинодрал, — неохотно соглашается Даниелюс. — Но пойми, есть вопросы, которые надо решать, руководствуясь здравым смыслом.

— Вы с моим редактором пара — оба в полном здравии, — ехидно замечает Юргита. — Но правы ли вы? Ведь кроме здравого смысла есть еще сердце. Умом и я понимаю, что могу со своей статьей наткнуться на стену. И даже шишку набить. Я ее уже и набила. Но мне очень хотелось тебе помочь и поэтому, не считаясь с последствиями…

— Прости. Я тебе в самом деле благодарен за то, что ты в своей статье указала на некоторые недостатки, которые тормозят строительство фабрики. Тем самым ты отчасти как бы оправдала меня и сняла определенную долю ответственности со всего нашего штаба.

— Что из того, если мои же благие намерения остались в моей же рукописи? Правда, столичный редактор и, может быть, кто-нибудь из его сотрудников познакомились с истинным положением дел. Но о том же самом ты уже не раз докладывал наверху. А результаты?

— Ну, улучшилось снабжение стройматериалами и еще кое-что.

— А рабочая сила? Прислали дополнительно, но разве на таких можно положиться? На перековку…

— Вот это ты и не должна была акцентировать в своей статье. Зачем идти против течения?

— Мне кажется, главное — создать такие условия, чтобы человек не попал в тюрьму. А ты что — веришь, что за решеткой можно перевоспитать того, кто вконец испорчен?

— Кое-кто там, конечно, исправляется.

— Не ты ли говорил, что тюрьма — это как бы курсы усовершенствования преступников, а не учреждение для их перевоспитания?

— М-дааа… Но это не значит, что человека можно списать вместе с приговором, — Даниелюс пытается отстоять свои начальственные бастионы. — Даже если из ста исправится один, все равно… Иногда стоит создать правило ради исключения…

«Иногда стоит…» Еще одна попытка отмежеваться от самого себя…

Она долго смотрит на Даниелюса, разочарованная, несчастная, и он, сообразив, в чем дело, начинает краснеть и бледнеть. Раньше Юргита так болезненно не относилась к его двойственности, заключавшейся в том, что одно его «я» не ограничивалось никакими казенными рамками, а другое — руководителя — порой вынужденно опровергалось тем, что первое «я» только что утверждало. Смириться с этим мирным сосуществованием двух «я» Юргита не могла, хотя и понимала, что такая двойственность неизбежна: личность, призванная выполнять высшую волю, должна подчиниться продиктованным этой волей принципам, которые, к сожалению, не всегда и не во всем совпадают с ее убеждениями. И чем человек сложнее, тем его первое «я» более оторвано от второго «я» — руководителя, исполнителя высшей воли, тем острее конфликт между ними. Даниелюс никогда не снизойдет до того, чтобы каждое слово, продиктованное сверху, принять как совершенство, ибо, признавая авторитеты, он отнюдь не гнет перед ними шею и не теряет своего достоинства. Вместе с тем — даже если придется покривить душой — он сделает все для того, чтобы оправдать их ошибки, потому что признание таковых унизило бы его самого. Правда, иногда, избавившись от этого своего второго «я», он как бы раскрывался полностью. Откровенно возмущался, сомневался, искал выхода из тупика. Беспомощный ребенок, растерявшийся на перепутьях жизни!

— Почему бы тебе всегда не быть таким? — говорит она, глубоко вздыхая.

— Каким?

— Настоящим. Отстаивающим только то, с чем ты сам согласен.