Дягимай

— Кулацкая кровь сказывается, ницего не пописесь. И в твоих зилах от отца остаться долзна бы, да, видать, испарилась.

— Для тебя каждый, кто лучше тебя живет, кулак, — надулся Стирта. — Мой отец девку нанимал, это верно, но только тогда, когда мы, дети, под стол пешком ходили.

— А цто, я против отца твоего, цто ли? — смягчился Пирсдягис. — Увазали его люди, этого от него не отнимесь. А езели не так сказал, то только потому, цто так нас уцит марксизм, философия. А от нее, от этой философии, хоть в лепеску разбейся, никуда не убезись. Всех бурзуев на свете соберем, как рой пцел, и загоним в свой улей. Зальте, не зальте, но мед все равно будете рабоцему классу давать. Вот как.

— Знаешь, у меня идея, — воспрянул Стирта, печально оглядев пустой стакан. — Старик, голову даю на отсечение, в сарайчике свеклу чистит. Давай подсобим ему часок, может, расщедрится и еще пивка поднесет. Вчера я так у него целый жбан заработал.

Пирсдягис удивился: Гиринисы такие работяги, а до сих пор со своих соток урожай не убрали. Право, странно. И уж совсем не поймешь, почему они у себя на огороде сахарную свеклу выращивают. Ежели так, может, они собираются и сахарное пиво варить?

Стирта успокоил Пирсдягиса, заверив его, что со стороны Гиринисов никакой угрозы для его предприятия нет, дескать, гони себе спокойненько, как решил после смерти Гайлюса, непобедимого конкурента; а сахарная свекла у Гириниса — с колхозных полей по договору со Стропусом, тот велел даже ботву с их двора свезти, когда старик всю ее очистит; вот так почти неделю по грузовику на дню с ботвой привозят, а назад без ботвы на склад, на весы и на железнодорожную станцию.

— Ись какой хрен! — удивился Пирсдягис. — За сердце хватается, а сам такую лямку тянет. Езели ты не вресь, то тоцно. Поели, показесь мне этого героя.

Первое, что бросилось им в глаза, когда они вошли во двор, были настежь распахнутые двери сарайчика и огромная куча сахарной свеклы с ботвой. Йонас Гиринис примостился у подножия этой груды, вытаскивал из нее по одному бураку, очищал его от земли, срезал ботву, бросал через плечо во двор, где под дождем уже высилась свекольная горка. Пирсдягис удивился, как он этого раньше не заметил, тем паче что еще издали виднелась широкая колея, проложенная грузовиком от самого сарайчика. Посетовав на такую свою невнимательность, он предложил Гиринису помочь — они со Стиртой уже доставали из-под полы ножи для хлеба, которые предусмотрительно прихватили на кухне, — однако Йонас Гиринис отказался: мол, и сам до вечера управлюсь.

— Больше сегодня мне уже не подкинут, — усмехнулся он в усы, разгадав хитрость помощников. — Ежели хотите, милости просим завтра на толоку, закажу тройную норму.

Стирта сплюнул под ноги, попав плевком в лужицу, а Пирсдягис пожал плечами и буркнул себе под нос:

— На кой ляд эти заказы? До завтра мозно и не дотянуть…

— А лучше всего, — продолжал Гиринис не то всерьез, не то в шутку, — ежели, конечно, у вас хоть капелька совести осталась, не мне, а самому Стропусу помощь свою предложить. Он-то уж найдет, куда вас запрячь.

Стирта снова сплюнул, повернулся, зашагал домой, гадая, куда же Бируте спрятала прокисшее вино, которое он вторую неделю ищет, чтобы промыть желудок, и никак не найдет.

Пирсдягис, переминаясь с ноги на ногу, потоптался под дождем и тоже решил было смыться, но вдруг его обуяло желание что-нибудь сказать своему родичу. Как же так: человек работает, да еще не совсем здоровый, а ты, налакавшись его пива, возьмешь и ничтоже сумняшеся попрешь домой?

— Так цто, здоровье на поправку посло, раз так за работу взялся?

Йонас Гиринис ничего не ответил.

— Гм… Этот Стирта совсем распустился… — попытался подольститься Пирсдягис, крутя в руке палку. — Такой верзила, а с кормами возится. Не в отца уродился, не в отца… Вот как.

Но Йонас Гиринис как ни в чем не бывало чистил свеклу, срезал верхушки вместе с ботвой и кидал в кучу. Он не раскрыл рот даже тогда, когда Пирсдягис, недовольно шмыгая, ввалился в сарайчик и, устроившись на другом конце кучи, принялся орудовать кухонным ножом. Так они оба трудились не час и не два — взъяренные, не поднимая друг на друга глаз; только сверкали ножи, только хрустела и шуршала ботва, на которую с корней сыпались комья земли. Наконец Йонас Гиринис не выдержал:

— Стараешься, так-то… Не задарма ли?

— А цто, разве плохо цисцю? — вспылил Пирсдягис и бросил очищенную свеклину прямо Гиринису под ноги.

— Чистишь ты хорошо, но пива тебе не видать, — уязвил тот, переправив Пирсдягисов бурак в кучу.

— Оцень мне твоя кислятина нузна…

— Как не нужна? А ради чего живешь? Стаканчик, жбанчик, бутылочка, рюмочка — вся твоя музыка, под нее ты и пляшешь.

— Не обизай, я свое отработал.

— Кто отработал, тот в могиле, а ты — еще ничего, красный, как кирпич.

— Красный, но мог бы быть и труп несцастный, — чуть не рассвирепел Пирсдягис. — Ты цто, забыл, сколько насых борцов за народное дело лесовики ухлопали?