Дягимай

— Ничего, старые раны заживают, Йонас. Вот только развод — дело горькое и противное. Но я всегда и всем говорил и буду говорить до гроба: чем жить друг с другом в ненависти, в сто раз лучше разойтись.

— И без твоего совета каждый второй так и поступает.

— Что поделаешь, если человек не сразу свое счастье находит, — обрывает его Григас и снова пытается построить разговор так, чтобы Гиринис открыл ему свою тайну.

— Счастье?.. Эх, Григас, коли уж с одной серьезно жизнь начал, то и держись за нее, не поглядывай по сторонам, — не сдается Гиринис, не обращая внимания на хитрости гостя. — Жену выбрать — не кобылу купить. Здесь, брат, со всех сторон осмотрись, чтобы потом людей не смешить и самому не плакать.

— Твоего Даниелюса люди уважают…

— И я его не хулю.

— Хулить-то не хулишь, но и строг уж слишком.

Йонас Гиринис нетерпеливо машет рукой, словно призывает Григаса к порядку: заткнись, мол, друг любезный, отцу лучше знать, чего стоит его чадо, и вдруг вспоминает, что в прошлом году в Дягимай умерли четверо их знакомых. Антанас Григас просто ошеломлен таким поворотом разговора и в свою очередь перечисляет столько же свадеб, причем две совпали с крестинами. Кроме того, у тех родились сыновья, а этим бог послал дочерей, так что урон, причиненный смертью, с лихвой покрыт. Возможно, и покрыт, соглашается Гиринис, ежели не считать тех, кого прошлой осенью призвали в армию (половина из них в деревню не вернется), и тех, кого забирают по весне! А эти, что к детям в город перебираются?.. Остаются пустые усадьбы — каждая как холодная яма на месте вырванного с корнем зеленого дерева. А теперь, когда под боком, в Гедвайняй, фабрику соорудят, то и сюда город придет. Нет, нет, Григас, на селе только машин становится больше, а не людей.

— Ну какой, скажи, в стариках прок, — сетует Антанас Григас. — Ежели кому наше кладбище не по душе, пусть едет и умирает на городских камнях. Только тех жалко, в ком силушка играет, а они-то на фабричные трубы и заглядываются.

— Умному заглядываться нечего, Антанас. Ты небось Юозаса Гайлюса из Дягимай знаешь?

— Знаю.

— Так вот, старшая дочь с зятем уже пятый год их к себе заманивают: продайте, батя, усадьбу и перебирайтесь с мамой к нам в город. Но Гайлюс — ни за какие коврижки. И правильно делает. В деревне он сам себе хозяин, а в городе кто — захребетник-горемыка.

— Конечно, Йонас, конечно. Последнему дураку ясно: лучше принимать детей у себя, потчевать их, как гостей, чем жить у них нахлебниками. А уж о Гайлюсе и говорить нечего — хитер, как бес.

— Да, Гайлюс стреляный воробей, на мякине его не проведешь, — соглашается Йонас Гиринис. — Все у него под каблуком. Держит их в ежовых рукавицах, как крепостных. Он на все готов, только бы урвать побольше. Ему уж давно шесть десятков стукнуло, а он хватает, грабастает где может, смотреть противно, в могилу, что ли, унесет?

— Ну что такому в городе делать? — поддакивает Григас. — Здесь он начальник. Над женой, над детьми. Командует, указывает, мошну набивает. А там дочь командовать будет. Люди говорят: вся в отца…

— Ясное дело, будет, — не сомневается Йонас Гиринис. — До замужества вдоволь от него натерпелась. Что правда, то правда: в ученье отдал, но когда приезжала на каникулы, роздыху ей не давал — с утра до вечера то на помидоры, то на огурцы гонял…

— Когда-нибудь дети отплатят ему.

— Кто знает, а может, будут такими же сквалыгами, как и он.

— Может, и будут, но только добра от них не жди. Младшенький уже теперь над ним исподтишка посмеивается. А Альбертас не раз говаривал: плюну я на эти папашины плантации и подамся в город. И подался бы, кабы на папашины тысчонки не зарился: уедет из дому и не видать ему денежек как своих ушей. Вот он и честит старика, и терпит.

— Не приведи господь дожить до того дня, когда родные дети врагами становятся, — ужасается Гиринис. — Отец Юозаса вроде бы таким шкуродером не был. Неужто Сибирь так людей портит?

— Сибирь здесь ни при чем. Каким мироедом был, таким и остался. Если ты с малолетства не испорчен, то сам черт тебя в свои силки не заманит.

Йонас Гиринис согласно кивает головой, наливает бокалы: что же, еще по глоточку, чтоб на сердце потеплело и в глазах посветлело…

II