Дягимай

— Может быть, и коснеет, но зато город сыт. Вы! — рубанула Юстина. — Если мы вместе с вами будем бегать на базар за каждой мелочью вместо того, чтобы самим ее вырастить, то и в витринах ничего, кроме деревянных окороков и крашеных бутылок кефира, не останется. Потому-то мы бродим по навозу, потому-то вкалываем на огородах… от жадности. От той же жадности откармливаем какую-нибудь хавронью на продажу, потому что один черт — двух или трех кормить. От той же жадности возимся с колхозными животными — доим коров, кормим свиней, телят… Одним словом, превращаемся в рабочую скотинку, чтобы вы, горожане, с голоду не мерли.

— Какая уж тут жадность! — заступилась за свою работу и Салюте. — Не знаю, нашелся бы хоть один, который копался бы в огороде, ежели бы в деревенском магазине можно было все купить, как в городе? Разве я бы кормила такую ораву свиней, будь в колхозе людей побольше? Стропус так расставил. Вот откуда эта жадность.

— Я не о тебе, Салюте, — поспешила успокоить ее Юргита. — Ведь есть же и такие, которые ни о чем не думают — только бы как можно больше денег зашибить, вещей дорогих купить…

— Что поделаешь, невестка. Человек уж так устроен: ему подавай жизнь получше да покраше, — отозвался и старый Гиринис.

Унте почтительно объяснил отцу, что желание жить получше да покраше не то же самое, что погоня за богатством, а Юргита, желая, видно, разрядить обстановку, добавила, что иногда человека делают жадным неблагоприятные условия, это, мол, их вина. Она даже сослалась на Дягимай: из-за нехватки рук люди должны работать здесь в два, а то и в три раза больше, чем следует; за свою работу они и получают соответственно, то есть жалованье у них в два или в три раза выше, а такие деньги — не так-то просто распустить. И еще: поскольку из-за большой занятости человек как бы наглухо отгораживается от культурной жизни, душа его нищает и хиреет, возникает пустота, которую и заполняют низменные страсти: пьянство, безудержное накопительство и тому подобное.

Юстина со всей решительностью ополчилась против такого мнения Юргиты. Она упрямо, с какой-то отчаянной яростью доказывала, что работа может заменить человеку все — всякие там культмероприятия, развлечения, удовольствия, потому что начало всех зол — леность. Дочь поддержали и старый Гиринис, и Салюте: кто родился на свет волком, тот волком и подохнет — лентяй, мол, будет баклуши бить, пьяница — пить, а скупердяй — складывать рубль за рубликом, сколько бы ни зарабатывал.

Унте, вконец потерявший надежду столковаться со всеми, только нервно подергивал плечом, хмурил густые черные брови, косясь на веселое пиво, от которого щеки покрылись легким багрянцем, и растерянным взглядом просил прощения у Юргиты за прямоту и дерзость Юстины. А Юргита искренне радовалась тому, что ужин идет к концу и можно подумать об отъезде.

Но вечерний автобус уже проследовал в Епушотас, а следующий отправится туда только в шесть утра.

— Колхозных шоферов теперь нигде не сыщешь — воскресенье, — забеспокоилась Юстина. — Стропус, тот охотно отвез бы… как-никак жена секретаря…

— Стропус?! — встал на дыбы Унте. — Этого не хватало, чтоб мы у него просили! Лучше я к бригадиру схожу — лошадь даст. За час, глядишь, и доберемся до Епушотаса.

— Так-то, — одобрительно осклабился старый Гиринис. — Лучше всего мотор, работающий на овсе. Только смотри, ноги не отморозь!

— Я дам Юргите свои валенки, — добродушно предложила Салюте.

Унте торжествовал.

Вскоре одноконные сани промчались по деревне. Юргита тихо ахала от удовольствия, сидя на покрытом попоной облучке рядом с Унте, который одной рукой держал вожжи, а другой размахивал над головой кнутом, стараясь поторопить ленивого, но быстрого мерина. Всем существом Унте чувствовал: ей хорошо, ей очень хорошо, и сердце замирало от наплыва каких-то добрых, доселе не изведанных чувств. В голову пришла странная мысль: если бы с Юргитой что-нибудь приключилось в дороге и ей понадобилась помощь? Тогда бы она убедилась, что он готов отдать за нее все, даже жизнь. Его так и подмывало засыпать ее вопросами: не холодно ли, удобно ли, не слишком ли он гонит? Однако Унте не отваживался заговорить, боясь вспугнуть негаданное блаженство, которое казалось таким же бесконечным, как лента шоссе, посеребренная холодным лунным сияньем.

— Господи, какая ночь… какая ночь! — как зачарованная повторяла Юргита, кутаясь в воротник шубы.

Унте чудилось, будто он слышит не шепот ее, а мысли, и его захлестнуло такое чувство близости, что острая тоска сжала горло. Он глядел, не отрываясь и почти не помня себя, на придорожные деревья-лунатики, подпиравшие своими заиндевелыми верхушками небо, на бледную и зябкую луну, и Унте не было никакого дела до того, что часа через два этот небесный фонарь погаснет и домой придется возвращаться в кромешной тьме. Ехать бы и ехать так всю ночь, слушать скрип полозьев, которому время от времени вторит ржанье быстрого мерина, и чувствовать рядом с собой ту, которую обожаешь…