Диалог мужской и женской культур в русской литературе Серебряного века: «Cogito ergo sum» — «Amo ergo sum»

Таким образом можно утверждать, что писательница претендовала на философское осмысление той проблематики, которая ее рецензентами была воспринята как чистейшая порнография. Можно указать, пожалуй, на единственный абзац в многочисленных рецензиях, где был угадан исследовательский пафос Анны Мар. Она, писал рецензент, «изучает потребность любящей души — неважно мужской или женской — подчиняться воле любимого, „необходимость (выделено мною — М. М.) переносить все исходящие отсюда страдания, умышленно или неумышленно причиняемые“. [16]

Мнила ли себя Анна Мар писательницей, обладающей и умом, и талантом, считала ли возможной для женщины такую комбинацию? Во всяком случае в глубоко почитаемой ею Ю. Свирской она обнаружила и „женскую интуицию“ и „мужскую логику мыслей“. [17] Как видим, сама она мыслила еще в категориях „мужской“ культуры, говорила на языке закрепленных в этом мире представлений, и даже все-таки превалирующее в ее творчестве стремление к изображению выбирающей страдание женщины тоже можно интерпретировать как следование „ролевому поведению“ в предложенном этим миром „сценарии“. И для себя она, скорее всего подсознательно, выбирала образцы среди созданий мужской культуры. Так, роман „Женщина на кресте“ был не только навеян мотивами Ф. Ропса, но и ему посвящен. Он поразил воображение Мар, как и воображение ее современников, изощренной связью религиозности и эротизма. Часто ее произведения, особенно в оригинальном, придуманном ею самой жанре cartes postales, предварялись эпиграфами из Бодлера, Катулла, Г. Джеймса, П. Луиса. Но при их чтении в сознании критиков в памяти настойчиво возникало еще одно имя — С. Пшибышевский, с которым чаще всего связывали манеру ее письма — „нейтральную, оголенную, свободную от подлежащих“. [18] Хотя сама писательница буквально открещивалась от его влияния, в письме к Е. Колтоновской, (впервые указавшей на определенную близость писателей), написав, что даже его самый знаменитый роман „Homo sapiens“ не смогла дочитать до конца. Впрочем, здесь можно засомневаться в искренности Мар: она столь глубоко была погружена в польскую культуру, что вряд ли могла пройти мимо наиболее известного польского писателя тех дней. Скорее, в ней говорило желание во что бы то ни стало оставаться самою собой, быть ни на кого не похожей (даже вопреки очевидности!).

Впрочем, были критики, которые противопоставляли Мар Пшибышевскому, но опять же скорее с целью принизить ее: по сравнению с извращенностью Мар, писал А. Гизетти, „Пшибышевский чист, как агнец, и непорочен, как <…> классик“. [19] И по мнению известного театрального критика А. Кугеля, Пшибышевского при обращении к темам греха, искупления, полового безумия и экстаза оправдывает всепоглощающий пафос Эроса. Кроме того задачей писателя было „стремление возвеличить страсть как таковую“ вне зависимости от ее носителя, что также, по мысли критика, благородно. Но даже талантливому польскому модернисту приходится пускать „в ход <…> риторику и ницшеанскую психологию, чтобы примирить наше сознание с возможностью <…> чудовищной аномалии“ [20] (Кугель имел в виду описание любви брата к сестре). У Мар же, утверждает Кугель, полностью отсутствует эротический пафос как эстетическая категория, необходимая для раскрытия силы страсти. На особую „эротическую рассудочность“ писательницы обращали внимание и другие критики. Может быть, этим объясняется взаимный интерес друг к другу — ее и Брюсова, — творчество которого тоже отмечено „рассудочным эротизмом“. (Кстати, его особенно остро поразило самоубийство Мар, и он откликнулся на него в своем стихотворном дневнике 1917 года. [21]