Диалог мужской и женской культур в русской литературе Серебряного века: «Cogito ergo sum» — «Amo ergo sum»

Но вернемся к интерпретации ее поведения и творчества, предложенной Волиным. Он также считал, что, поскольку в женском сознании высшим проявлением страдания является отвергнутая, безнадежная любовь, то Мар создает в своей жизни ситуацию, при которой ответное чувство — преступно. Такою является любовь к католическому священнику, она стала неистощимым источником трагедии „деятельным самоистязанием“. Она, православная, переходит в католичество, делается религиозной фанатичкой (возможно, это обстоятельство помогло в какой-то степени преодолеть трудности, сопряженные с захоронением самоубийцы; во всяком случае известно, что сначала отказывались рыть могилу, совершать религиозный обряд, но в конце концов Мар все-таки была похоронена в польской части Московского немецкого (Введенского) кладбища [27], начинает писать только о Польше, польках, ксендзах и… любви. Она „несет крест „отвергнутой любви“<…> изображает трагедию любви к давшему обет безбрачия служителю церкви. И сама льнет к источнику своего страдания, добивается почти публичных оскорблений“, буквально „утопает в блаженстве страдания“. „Ищущая страдания истеричка нашла выход“ [28] — таков суровый диагноз критика-мужчины. При этом Волин так и не проясняет, была ли „история с ксендзом“ «разыграна» в реальности или понадобилась писательнице как наиболее выразительный способ проведения излюбленной идеи. Во всяком случае нигде больше никаких упоминаний о безответной любви к ксендзу мы не встретили, только в статье Л. Писаржевской содержится глухой намек, что какая-то несчастная любовь все же была и что она явилась одной из причин, побудивших Мар принять роковое решение. Но вряд ли это был ксендз, иначе автор статьи нашла бы способ намекнуть и на это обстоятельство.

Однако многое говорит и «за» точку зрения Ю. Волина. Чтение произведений Мар оставляет уверенность: «Это дневник, она пишет о себе». Ведь все четыре ее крупные вещи — повести «Невозможное» (1909) и «Идущие мимо» (1913), романы «Тебе Единому согрешила» и «Женщина на кресте» — так или иначе, повторяясь в чем-то даже сюжетно, варьируют единый психологический и эмоциональный пласт. Она всегда повествовала о судьбе «одинокой и затерянной в жизни женщины», скорбела об ее «ищущей тепла и участия душе»[29], наиболее полно проявляющейся лишь в одной сфере любовной. Недаром самым любимым ее псалмом был 142 псалом Давида. Недаром на одном из венков на ее похоронах была лента с надписью «Другу несчастных женщин», напоминавшая о том, что в течение нескольких лет в «Журнале для женщин» она от имени Принцессы Грезы давала советы отчаявшимся, опустившимся, потерявшим себя и волю к жизни подругам. Она, кстати, упоминала о поддержке, оказанной ей именно читательницами романа «Женщина на кресте», говорила, что получила множество писем от женщин, потрясенных его правдивостью, и мужчин, утверждавших, что его герой недостаточно жесток. Показательно, что всего за месяц до рокового шага она, желая в свою очередь поддержать своих читательниц, писала, что «самоубийство не выход даже в самом безнадежном положении». [30]

Казалось бы, тот узор для своих писаний, который она наметила, мог быть вышиваем по любой канве. Но нет, везде была только Польша, даже в ее кинодрамах, которые не предполагали конкретизации обстановки, она упорно давала своим героям и героиням польские имена. И в ее романах действуют Бэля Госк, Тереза Кшевицкая, Магда Валюшко, Мечка Беняш. Вот те героини, в которых вселяется душа Анны Мар. И это, на наш взгляд, несомненная мистификация, позволяющая по-своему спрятаться, оградиться от этого маскулинного мира, забыть о своей истинной национальной принадлежности, придумать себе биографию, судьбу, окружение, но оставить в неприкосновенности свои чувства и переживания, которые и осмелиться «подать» в обнаженном виде. Неслучайно, именно в это самое время в русской поэзии появляется прекрасная таинственная испанка Черубина де Габриак, подменившая собой некрасивую прихрамывающую Елизавету Дмитриеву, стихи которой никто не хотел замечать и слушать — в отличие от стихов ее двойника. (Правда, следует помнить. что эта мистификация была подстроена мужчиной — поэтом Максимилианом Волошиным, но мужчиной с явно «женской» душой. [31] Так и у Мар: бегство от себя настоящей — в себя придуманную, такую же несчастную, но уже «защищенную» множеством новых внешних атрибутов, а потому и более независимую.