В разговоре с участницей телефильма «Гермес и другие», начальником аварийно-спасательной службы (она рассказывала в кадре о моряках, которые не мыслят себе обыденной жизни - уравновешенной, «земной»), интервьюер внезапно перебил собеседницу: «Да уж не святые ли они, ваши спасатели? Неужели же нет у них каких-нибудь недостатков?» Собеседница запнулась. Ей очень хотелось быть объективной и не отделываться пустыми фразами. Но как ответить, чтоб не «предать» товарищей? Эти мотивы одновременно читаются на ее лице. Она сердито бросает взгляд на камеру: да что ж это такое - работает! И после долгой паузы не без юмора заключает: «Я мужественно молчу». Но все, что она могла бы ответить, уже заключалось в ее молчании.
В паузах человек раскрывается не менее, чем в своих высказываниях. Молчание может быть ледяным и торжественным. Почтительным или угрожающим (молчание пули в стволе). Синонимом полного взаимонепонимания («если так - о чем еще говорить!») или наивысшей духовной близости (настоящий друг тот, с кем есть о чем помолчать).
Немой синхрон - кульминация диалога. Размышляя о тайнах живого общения, Марк Твен, по отзывам современников, непревзойденный оратор и исполнитель собственных произведений, писал: «Читая по книжке с эстрады, чтец очень скоро убеждается, что одно орудие в его батарее приемов работает непропорционально калибру-
Бывает, что к паузе как орудию, «работающему непропорционально калибру», обращаются и телевизионные журналисты.
Вот пример, характерный для практики американского телевидения. Готовясь к экранной беседе, Мики Руни, общественный деятель правых взглядов, решил не высказывать ничего сверх того, что сам считал для себя полезным. На его беду, интервьюером оказался один из искуснейших «матадоров» эфира. Разгадав стремление собеседника, он применил обезоруживающую тактику: задал один вопрос, потом другой, а после третьего замолчал.
Но если пауза пугает начинающих журналистов, то еще более страшной она представляется неискушенному гостю студии. Руни ответил на третий вопрос, взглянул на интервьюера и увидел, что тот спокойно сидит в своем кресле с выражением вежливого ожидания на лице. Решив, что ответ его был неполон, Руни высказался более обстоятельно. Интервьюер продолжал молчать, небрежно держа в руке сигарету. Пауза угрожающе разрасталась. Она превращалась в затяжной прыжок с парашютом. Стараясь дернуть за спасительное кольцо, Руни снова заговорил и невольно коснулся вещей, упоминать о которых вовсе не собирался. Он попытался исправить оплошность - и на глазах у публики запутался окончательно. Диалог как бы без всякой помощи интервьюера (точнее, благодаря отсутствию этой помощи) превратился в саморазоблачительный монолог.
Когда впоследствии Руни решил возбудить против журналиста судебное дело, его подняли на смех: как можно обвинять человека лишь за то, что он молча сидит с тобой рядом и наблюдает, как ты лезешь в бутылку? «Руни не выдержал тишины,- вспоминал один из свидетелей этого телевизионного поединка.- Дьявольская техника, я бы сказал, жестокая техника».
«А у вас бывает желание уйти из бригады?» Если даже собеседнику и приходила в голову эта мысль, еще неизвестно, станет ли он делиться ею с интервьюером. Ведь ему и дальше предстоит работать с товарищами по цеху, а публично признаться в таком намерении (да и насколько оно серьезно?) -значит, чего доброго, испортить сними свои отношения. К сожалению, журналисты нередко готовы задавать подобного рода вопросы, полагая, что тем самым побуждают собеседников к откровенности.
Этическое чувство должно подсказывать интервьюеру, не прозвучит ли его вопрос чересчур щекотливо. Запоздалые объяснения, что «такой реакции он не мог и предвидеть», не оправдание уже в силу того, что способность ее предвидеть и есть профессиональное проявление уважения к собеседнику.
Когда рыбак, демонстрируя, какого угря он поймал в субботу, разводит руками далеко за пределы кадра, ведущей достаточно улыбнуться: «Мне верить или не очень?»