Диалоги

Три года, сначала в Шварцвальде, а затем в Вюртемберге, на границе Баварии. Всё-таки я побывал в тридцати пяти различных группах военнопленных, так что для сына богатых родителей, каким я был, это, знаете ли! Именно поэтому я отношусь с самым большим уважением к рабочим-иммигрантам, потому что мы были дешёвой рабочей силой для немцев.

И вы бежали?

Да, трижды. Всегда испытываю потребность бежать. Когда-то я как режиссер сделал фильм о возвращении военнопленных, это была совместная работа американских информационных служб и Министерства военнопленных[63]. Конец фильма потрясающий: это просто прибытие на вокзал Орсэ и на Северный вокзал. Документальный фильм. Я знал, что никогда не буду заниматься режиссурой игрового кино, и Ренуар мне так и говорил, он знал, что у меня нет никакого воображения. Я всегда смотрел на вещи как энтомолог.

Почему вы оставили фотографию и обратились к рисунку?

Однажды я сказал себе: «Остановись, ты сказал всё, что должен был сказать, поставь себя под вопрос и рисуй». Я молодой рисовальщик, мне всего пятнадцать лет!

И раньше вы никогда не занимались рисунком?

Нет. Живописью занимался, а рисунком – нет. Я не смог бы нарисовать даже свою руку! Тем не менее я ещё делаю фотопортреты. А улица меня больше не интересует.

Вы когда-нибудь фотографировали де Голля?

Я хотел его сфотографировать, такого яркого, громогласного, каким он был, и получил от него письмо («Мой дорогой Картье-Брессон», – ну, вы знаете, как полковник пишет одному из своих унтер-офицеров), в котором говорилось: «Согласен сниматься как публичный персонаж, но не как частное лицо; таково моё правило». Он устроил, чтобы я мог сопровождать его в поездке по Руэргу.

Вы туда поехали?

Да, и после этого, не помню уже, по какому случаю, я послал ему альбом и получил письмо, написанное его рукой, с маркой, приклеенной его собственной слюной, где он сообщал мне, что уже посмотрел мои фотографии и что его заинтересовала манера, в которой я говорю о своей работе, а именно написанный мною сопроводительный текст. Он закончил письмо такими словами: «Вы увидели, потому что поверили, вы счастливый человек». Любопытно, что такой человек, как де Голль, берет на себя труд поблагодарить и думает о выборе выражений. Обычно люди, если благодарят, пишут, например, так: «Ваш каталог мне доставил удовольствие». Бред!

Я был знаком с г‑ном [Пьером-Луи] Бланом, его тогдашним секретарём: он получил от де Голля разрешение на то, чтобы я «снял его портрет», но без позирования. К несчастью, на следующий день он уже больше не был у власти, прошёл референдум.

Де Голль говорил: «Фотографы похожи на артиллеристов: цельтесь точно, стреляйте быстро и сваливайте!»

Честно говоря, я всегда фотографировал интеллектуалов, ученых, художников… Боннара, как я уже сказал, Пикассо, Матисса… и незнаменитых друзей для удовольствия.

Пикассо я очень плохо сфотографировал. Матисса – хорошо. Пикассо гений, но для меня великий художник – это Матисс. Я его прекрасно знал и очень любил. Он сделал чудесную обложку для моей книги фотографий.

Вы все ещё прогуливаетесь иногда со своим аппаратом?

Нет, чтобы фотографировать, надо все время иметь аппарат под рукой, а не в сумке. К тому же надо концентрироваться… Очень часто на улице я говорю себе: «Гляди-ка, вот здесь можно было сделать фотографию», но с этим покончено, слишком поздно, это прошло!

Сейчас я рисую, невозможно делать тысячу вещей одновременно, невозможно за всё хвататься. И в то же время надо ставить себя под вопрос, иначе известный фотограф, знаете ли, погибает от своей известности. На следующий день после открытия моей выставки [Робер] Дуано сказал мне: «Смотри не сделайся из-за всего этого важной шишкой…»

Тем не менее есть радость фотографирования, и она всегда будет существовать, это радость взгляда, схватывания в долю секунды, это фотографическая стрельба, интуитивный удар. Но я не люблю амальгаму, понимаете? Смешивать – это неправильно. Для меня фотография, когда она начинает имитировать живопись – что она и делала последние сто лет – это не то. Так же было с гобеленом, когда он начал имитировать живопись в XVI веке, или когда витраж захотел стать живописью. Настоящая фотография связана с изобретением маленьких аппаратов. Добавлю, что для того, чтобы быть хорошим фотографом, надо обладать культурой, как минимум знать Пруста и Сен-Симона, они умели смотреть!

Leica может быть долгим поцелуем

Однажды, уже не помню где, меня спросили, что я думаю о Leica, и я сказал, что он может быть долгим горячим поцелуем, может быть и выстрелом из револьвера, и кушеткой психоаналитика. С Leica можно делать всё что угодно. Фотография, которая меня трогает, начинается с появлением моментального фото: это фотографии Лартига.

Преклоняюсь перед Дуано. Ум, глубина Дуано, его человечность – он чудесный человек.