Люди постарше отлично помнят, как это было в Советском Союзе. Как в Москве утверждали латвийские рецепты тортов, и как латыши из-за этого бесились. Как меню ресторана в Тарту или в Таллине тоже надо было утверждать в центре. Все было централизовано до предела. И теперь то же самое мы видим в Евросоюзе. Вплоть до дико смешных вещей типа норматива на кривизну бананов, который вроде бы уже отменили.
Иными словами, это такой всеобщий маразм, бюрократия, дошедшая до фантасмагорического состояния. И вдобавок к этому все, что делают сейчас европейские политики, нацелено на то, чтобы похоронить имеющиеся плюсы Европы. Свобода передвижения, это здорово, да. Когда она есть. А когда ее де-факто нет? Когда ты не можешь выйти на свою чистенькую, вымытую вчера с мылом улицу, потому что ее забил народ, пришедший оттуда, где представление о санитарии и гигиене, мягко говоря, слабое. Или, может, оно и есть, это представление, но – война, беженцы, как-то не до того… Надолго ли хватит терпения? И что, кроме деклараций, от Европы останется?
Я очень много говорил с людьми, которые пытались мне объяснить, что такое интеграция России в Европу. Но так до сих пор и не понял – где плюсы? Нет промышленности, нет сельского хозяйства. Нет ни черта, кроме того, что ты рынок европейских товаров. А тогда в чем смысл? Непонятно. В свое время я пытался найти промышленность в нежно любимой Венгрии. Вот в Чехии, наверное, какая-то промышленность осталась, если немцы ее купили. А в Венгрии – нет. Нет больше «Икаруса», который был гениальным автобусом для российского, да и не только для российского рынка и мог бы замечательно ходить до сих пор. Нет Чепельского комбината. Нет ни черта. Что, плохие были автобусы «Икарус»? Нет уж, позвольте усомниться. Львовские и правда были не очень, а вот «Икарусы» хороши. Так в чем тогда смысл единой Европы на самом деле? Убить конкурента и оставить свое производство?
Яков Кедми: В самом начале, когда организовывался Европейский союз, было Европейское объединение угля и стали. Общий рынок. Иными словами, было здоровое зерно. Страны с похожими экономиками, взаимно дополняющие друг друга, могли объединить те или иные экономические правила для того, чтобы общий продукт был больше и лучше, чем у каждой из стран в отдельности. И на определенном этапе это работало. А дальше экономические расчеты были отброшены в сторону в угоду политическим. И страны с разным менталитетом, с разной физиологией и культурой экономики, мало того, с разными финансово-экономическими системами вдруг стали лепить в одну кучу. И навязывать им общие законы, которые не подходили ни там, ни здесь.
Евгений Сатановский: Поставить рядом, к примеру, Австрию и Болгарию – разница колоссальная. Хотя находятся они неподалеку.
Яков Кедми: Такая уравниловка всегда работает плохо. Тем более плохо, если единая валюта, которая больше отвечает экономическому положению Германии, вводится и в экономически слабых странах. Ведь оттого, что их взяли в Евросоюз, они не стали экономически сильными сами по себе. Тогда начинается и ломка цен, и ломка экономической целесообразности. И то, что было нормальным при ценообразовании в национальной валюте, становится абсолютно нецелесообразным и неэффективным при другой валюте, при других финансовых расчетах, при других экономических и налоговых законах, которые хороши для одной части Европы, но смертельны для другой.
Евгений Сатановский: Но это означает, что Шпенглер был прав, и «закат Европы» сейчас как раз и начинается.
Яков Кедми: Все это больше похоже на колонизацию одних стран Европы другими. Но колонизация никогда не шла на пользу тем странам, которые колонизировали. Эти страны высасывают. Так и Западная Европа высасывает квалифицированную рабочую силу других стран. Перераспределяет экономики. И ничего не добавляет, ставя экономически слабые страны на своеобразную дотацию. Но таких стран становится все больше и больше. Многие более серьезные экономики этого не выдерживают – как испанская, итальянская, французская, – и тоже становятся дотационными. Если к этому прибавить всякого рода спекуляции и раздувание финансовых пузырей, то все еще больше усложняется.