Диалоги об Атлантиде

Сокр. Да и мой – от Дедала[272], благородный Алкивиад, а Дедалов – от Ифеста, сына Зевсова. Однако ж их-то роды, начинаясь ими, восходят до самого Зевса линиею царей, из которых одни всегда управляли Аргосом и Лакедемоном, другие – Персиею, а нередко, как и теперь, Азиею, напротив; мы и сами-то люди частные, и отцы наши. Если бы ты счел нужным указать Артаксерксу, сыну Ксеркса, на своих предков и на Саламин, отечество Эврисака, либо на Эгину, родину Эака

[273], жившего еще прежде; то какой, думаешь, поднялся бы смех! Между тем смотри: мы малы не только по отношению к важности рода тех мужей, но и по отношению к их воспитанию. Разве не знаешь, сколь важным преимуществом пользуются лакедемонские цари? Их жены, по закону, охраняются эфорами, чтобы царь не был зачат как-нибудь тайно – от другого, кроме ираклидов. А в Персии он так высок, что никто и не подозревает, будто царственное дитя может родиться от другого рода, кроме царского. Поэтому жена персидского царя охраняется одним страхом. Когда же рождается старший сын, наследник власти, – сперва тут же празднуют все в пределах его царства; потом этот день и в последующие времена, в память царского рождения[274], становится днем жертвоприношений и празднования для всей Азии: напротив, когда рождаемся мы, Алкивиад, тогда, по комической пословице, и соседи что-то не очень чуют[275]

. После того дитя воспитывается не какою-нибудь ничтожною женщиною-кормилицею, а евнухами, знатнейшими особами, окружающими царя. На них возлагается как всякое попечение о новорожденном, так в особенности заботливость о его красоте, чтобы, то есть, они развивали и выправляли его члены. Такое занятие доставляет им высокие почести. Достигнув семилетнего возраста, дети знакомятся с лошадьми, ходят к учителям в верховой езде и начинают охотиться за зверями. А когда минет дитяти четырнадцать лет, – берут его к себе так называемые царские пестуны. Они избираются из Персов и составляют отличнейшую четверицу своего времени: это – самый мудрый, самый справедливый, самый рассудительный и самый мужественный. Самый мудрый учит его магии[276], начертанной Зороастром Оромазовым[277]: это наука о богопочитании, рассуждающая и о делах царских. Самый справедливый располагает его следовать во всю жизнь истине. Самый рассудительный наставляет его не подчиняться ни одной страсти, чтобы получить навык быть человеком свободным – действительно царем, не рабствуя, но прежде всего господствуя над собою. Самый мужественный развивает в нем чувство безбоязненности и неустрашимости, и доказывает, что, предаваясь трусости, он уже – раб. Напротив, тебе, Алкивиад, Перикл дал в пестуны одного из домашних слуг, Зопира

[278] Фракиянина, по причине старости, человека самого бесполезного. Я раскрыл бы пред тобою и другие черты воспитания и образования твоих противников, если бы это дело могло быть непродолжительно и если бы из сказанного доселе не вытекало всё, что за этим следует. Что же касается до рождения, воспитания и образования тебя, Алкивиад, или всякого другого афинянина, то это, смею сказать, ни для кого не занимательно, исключая тех людей, которые тебя любят. Взглянешь ли опять на богатство, на пышность, на одежды, на шлейфы плащей, на разлияние благовоний, на многочисленные свиты прислужников и на другое довольство персов, – тебе будет стыдно за самого себя, ты увидишь, как далеко отстал от них. Потом, если захочешь обратить внимание на рассудительность, благонравие, ловкость, ласковость, великодушие, добропорядочность, мужество, терпеливость, трудолюбие, стремление к добродетели и честолюбие Лакедемонян; то во всём этом признаешь себя дитятею. А когда еще остановишься на богатстве, и по богатству будешь придавать себе некоторое значение; то и тут мы можем сказать, в каком ты найдешь себя состоянии. Пожелай только обозреть лакедемонские богатства, и узнаешь, что здешнее далеко отстало от тамошнего. Никто не будет сомневаться как в обширности, так и в доброте земли, которою они владеют и у себя, и в Мессине; всем известно, какое множество у них рабов, особенно илотов, также лошадей и другого скота на пастбищах мессинских[279]. Но я оставляю всё это, говорю только, что золота и серебра нет столько в целой Элладе, сколько находится его в одном Лакедемоне[280]

. В продолжение многих поколений оно стекается туда от всех Эллинов, а нередко и от варваров, выхода же ему никуда нет. Это точно как в Эзоповой басне лисица говорит льву: следы денег, втекающих в Лакедемон, видны, а вытекающих из него никто и нигде не видит. Отсюда легко понять, что тамошние жители золотом и серебром богаче всех Эллинов, особенно же царь их; потому что важнейшие и бо́льшие из таких доходов назначены царям. Сверх того, не мала и подать, которую Лакедемоняне платят своим государям. Впрочем, как ни велики богатства Лакедемонян, в сравнении с эллинскими, но в отношении к богатству Персов и их царя, они ничего не значат. Когда-то я слышал от человека достоверного[281], – от одного из тех, которые сами ездили к царю: он рассказывал, что проезжал чрез обширную и прекрасную область, простирающуюся почти на целый день пути, и что эту область туземцы называют поясом царицы. Есть будто бы и другая, называемая опять головным покрывалом. Есть и несколько столь же обширных и прекрасных мест, назначенных для украшения царской жены, и каждое из них носит название особого ее наряда. Итак, я думаю, если бы кто матери царя и жене Ксеркса, Аместрисе[282], сказал, что с ее сыном затевает состязаться сын Димонахи, которой наряд стоит, может быть, много как мин пятьдесят, а у самого сына земли в Эрхии не будет и трехсот плетров, то она удивилась бы, на какие же средства полагается этот Алкивиад, затевая вступить в борьбу с Артаксерксом, и кажется, заметила бы, что у него быть не может никаких других способов, кроме старания и мудрости; потому что у греков только это имеет цену. А когда донесли бы ей, что тот же самый Алкивиад решается на такое предприятие, во-первых, не имея от роду и полных двадцати лет, во-вторых, нисколько не приготовившись к тому учением, да сверх того, если любящий его человек советует ему наперед учиться, упражняться, трудиться и потом-то уже состязаться с царем, – он не хочет и утверждает, будто довольно ему быть и таким, каков есть; тогда она, думаю, изумилась бы и спросила: что же бы такое могло быть, на что этот мальчик надеется? и как скоро мы сказали бы ей, что на красоту, знаменитость, происхождение, богатство и способности души; то, видя у своих всё такое, она почла бы нас, Алкивиад, сумасшедшими. Да хоть взять Лампиду, дочь Леонтихида, жену Архидама[283] и мать Агиса (все эти мужи, как известно, были царями): ведь и она, видя, как велики способы ее родных, удивилась бы, кажется, если бы узнала, что ты, столь худо приготовленный, намереваешься состязаться с ее сыном. А не стыдно ли, думаешь, что неприятельские женщины лучше судят о нас, какими нам должно быть, восставая против их граждан, нежели мы – о самих себе? Так поверь, почтеннейший, и мне и дельфийской надписи: «познай самого себя» – что это-то наши противники, а не те, которых ты представляешь, и что из них ни одного не пересилим мы иначе, как старанием и искусством. Если в этом будет у тебя недостаток, то не сделаться тебе славным между эллинами и варварами, к чему ты, кажется, стремишься, как никто ни к чему не стремился.