Читаем Диалоги с Евгением Евтушенко полностью

Диалоги с Евгением Евтушенко

Евтушенко: Я хочу сказать вам к собственной гордости одну вещь. Когда мой фильм смотрели люди, которые были в этой очереди, ни один не догадался, что съемки были сделанные, а не документальные. «А все-таки где вы нашли эти кадры?» – меня спрашивали. Но мне помогли тогда очень многие режиссеры. Вот для съемок этой сцены пришел Говорухин, пришел Алеша Симонов, Савва Кулиш пришел, потому что снять такую сцену в одиночку невозможно было. Мы снимали разными камерами, они свои камеры притащили. Помогали мне все эти шесть дней.

Волков: Евгений Саныч, вы говорили, что эта страшная сцена стала для вас началом крушения вашего личного мифа о Сталине…

Евтушенко: Оно случилось раньше, это крушение. Но вот раздвоенность какая-то в чувствах к Сталину была. Тетка-то моя, Ира Гангнус, мне раньше сказала, году в сорок пятом еще, – я никому ее не выдал, конечно, – что он убийца, Сталин. Она была первым человеком, который мне так его назвал.

Волков: Для вас что это было? Озарение? Или вы пропустили мимо ушей?

Евтушенко: Нет, я был потрясен… У меня был друг. Близкий самый. Друг, с которым мы разговаривали о политике. Я учился уже, по-моему, в четвертом классе, в 254-й школе. А друг – Дима Жданов. Жил он около моего любимого кинотеатра «Перекоп». Его отец был, между прочим, критиком известным. Он даже заведовал литературной энциклопедией – Владимир Викторович Жданов[25].

Волков: Он писал о Некрасове.

Евтушенко: Совершенно верно, о Некрасове. А мама Димы была еврейка, насколько я понимаю. Хотя я иногда ошибаюсь, потому что это для меня не имеет значения. Я, например, узнал, что моя жена Галя еврейка, только когда мы расписываться пошли.

Так вот о Диме. Все-таки мы были такие Маугли, но уже соображали, что можно говорить, что нельзя, и с кем можно говорить, и что таких людей не очень много. И с Димой мы нашли общий язык. И вот я ему говорю: мне сказал один человек, что Сталин – убийца на самом деле. А потом рассказал анекдот, который я привел в своем фильме, – это тоже теткин анекдот, тети Иры Гангнус.

Волков: Расскажите.

Евтушенко: Анекдот тогда лет на пять тянул.

Собирает дирекция сумасшедшего дома своих подчиненных и товарищей сумасшедших и объявляет им: «Дорогие товарищи сумасшедшие, к нам приезжает ревизор! Он будет спрашивать, чем вы недовольны. Зачем делиться нашими недостатками, которых у нас много еще в работе? Всем надо хором отвечать словами товарища Сталина: „Жить стало лучше, жить стало веселее“. Ну, приезжает ревизор и говорит: „Товарищи, говорите смело, я лично доложу товарищу Сталину ваше мнение, что происходит в вашем сумасшедшем доме! Не бойтесь ничего, никто не будет наказан за правду, как бы сурова она ни была“. И все хором кричат: „Жить стало лучше, жить стало веселее!“ Вдруг ревизор видит – один человек не кричит. „А вы почему, товарищ, не участвуете в общем хоре энтузиастов? Почему вы не кричите: „Жить стало лучше, жить стало веселее“?“ – „А я медик, я не сумасшедший“».

Потом Дима смеялся и говорил мне: «Папа как хлопнул дверью! „Чтоб я не слышал такого больше дома! Хватит этого всего! Ты добьешься в конце концов, что нас посадят!“». И потом мы с Димой, как время у нас выдавалось, ходили после школы по улицам, рассуждали об истории и политике: что происходит, что такое Сталин, какие-то сведения я от него узнавал… Это Дима мне сказал, что мои дедушки арестованы, ему мама его рассказала. А моя мама старалась поменьше про это говорить – мол, они в командировке. Не то что врала – но что перекладывать на ребенка? И не то чтобы воспитан я был в фальшивом духе, нет. Просто понятны материнские чувства. Ребенок ведь может кому-то рассказать по наивности…

Волков: Давка на Трубной – трагический эпизод и символический, но ведь о нем никто не знал, Евгений Саныч! Я, живя в Риге в то время, понятия не имел об этом. Ведь не сообщали нигде. Я даже не уверен, сообщали ли в зарубежной печати.

Евтушенко: А это было потрясающее событие моей жизни, понимаете? Одно из самых главных. Самых главных! Когда я писал автобиографию, это стало центральным местом.