Диалоги с Евгением Евтушенко

А всё остальное – это была как будто дурная неправда. Вот и всё. Это же любовь до гроба… И хочу вам сказать одну вещь – очень жалко, что ссорили нас, ссорили. Так же, как с Бродским.

Волков: Я еще не читал вот этой новой, кажется, в ЖЗЛ недавно вышедшей книги о Вознесенском. Вы ее видели?

Евтушенко: ЖЗЛовская книга вышла уже?!

Волков: Видите, вы от меня узнали. Кажется, это ЖЗЛ, да… Я никак не могу выбраться на Брайтон-Бич и купить. А по Интернету заказывать не научился до сих пор.

Евтушенко: …Вы понимаете, это какой-то был зловещий план – поссорить поэтов. Ведь когда видят чью-то дружбу, а особенно поэтов дружбу, – это так же, как видят любовь люди, которые не умеют любить. Люди, которые не умеют дружить, терпеть этого не могут! Они знают, что поэты, которые дружат, – это сила большая, и потому хотят их раздробить, поссорить – и это делают прекрасно и с большим удовольствием.

…После того как я написал стихи о Вознесенском, прилетел из Америки, произнес речь на панихиде, вдруг в первой книжке, вышедшей после его смерти, перепечатана та оклахомская сплетня, что будто бы я не до конца на его выступлении сидел! Мало того, взяли из этой помойки, из Интернета, какую-то не подписанную никем, между прочим, статью, где было сказано: «Да, у Вознесенского было, так же как у Евтушенко, много недостатков, но он, в отличие от Евтушенко, никогда не поставил такого отвратительного фильма, как „Детский сад“». За что «Детский сад» заслужил такое – я не знаю! Как можно было это вставить в эту книгу, которая не имела никакого отношения ко мне?! И сказать о Вознесенском, будто он под этим подписывался… Для чего?! Зачем? Ведь всё уже, уже простились… Поэтому я очень благодарен вам, Соломон, что могу об этом сказать. Да, мы ссорились, к сожалению. Увы! Но я всегда этих людей любил. И нас просто ссорили. Злорадно. Злобно. И, к сожалению, имели успех… Вот и всё.

И вот еще одно крошечное стихотворение[129], последнее самое. Андрей тоже читал это. О том, как нас пытались использовать когда-то:

Было время евтушенковское.
Сохли девушки с тоски.
Иностранный атташе искал
хоть билетик в «Лужники».

Было время вознесенское —

треугольных сочных груш,
нечто новое, вселенское
ищущих друг друга душ.

И когда всё это вваливалось

под бесстрашное «авось»,
чья-то бдительность удваивалась,
чтоб «авось» не удалось.

По Москве тогда пружинненько

с ножницами шли вокруг
комсомольские дружинники
как гроза для узких брюк.

И пришпилили под сказочки,

как нужны и мы стране,
Свои красные повязочки
Вознесенскому и мне.

И уж где тут до духовности,

если не содрать никак
унизительность оковности
на повязанных руках.
И на нас глаза таращили
граждане со всех сторон,
будто жалко, ошарашенно
быть собой перестаем.
Шли мы, будто не помазанники
общим именем «поэт»,
ну а кровию повязанники
приблатненных мокрых лет.

А девчонка в рыжих локонах

разрыдалась от стыда,
будто нас обоих ловконько
подменили навсегда.

Но, навеки выбрав музыку

вместо мягоньких оков,
мы швырнули в кучу мусора
две повязки с рукавов.