Диалоги с шахматным Нострадамусом

Пару лет назад он разразился еще гневным письмом. Причина: ужасный шум, поднятый свадебной процессией в городке, где проводился какой-то опен, и полностью лишивший его необходимой концентрации во время партии. Он обещал никогда, никогда больше не играть в этом городе.

Людек Пахман умер в Пассау 6 марта 2003 года. Он был свидетелем и участником событий, которым трудно найти аналоги в мировой истории; будучи знаком со многими очень известными людьми, он и сам был одной из самых ярких личностей в разноцветном мире чешских шахмат.

Прочтя посмертные слова о нем Любоша Кавалека, люди, знавшие Пахмана всю жизнь, поражались, как он мог извлечь так много положительного из его биографии, в то время как Ханс Рей удивлялся столь мрачному портрету, увиденному им в том же самом некрологе.

В 1967 году во время турнира в Москве, где играл Пахман, в Ленинграде состоялся другой турнир, за день до начала которого умер шведский гроссмейстер Гидеон Штальберг. Пахман, проведший со Штальбергом немало времени как за шахматным столиком, так и за игрой в бридж, писал тогда: «Шахматные журналы поместят в следующем месяце его портрет в траурной рамке вместе с анализами его лучших партий, но на очередном турнире о нем не будет сказано ни слова. Finito — его прогулка по миру закончена, солнце закатилось». Так случилось и с ним самим, разве что в более пространных некрологах о нем помимо перечисления его шахматных заслуг можно было увидеть два слова: Пражская весна.

Х.Доннер. Лебединая песня

Это что — конец? Так всё и кончается у шахматиста? Не остается ровным счетом ничего? Кажется, что меня относит назад, как будто я борюсь с сильнейшим встречным течением. Как будто сейчас играют в другие шахматы. Как будто всё, что я знаю об этой игре, для них давно пройденный этап. Но что уж точно, так это совершенно другой тип, эти сегодняшние шахматисты. Весь турнир я с ужасом думал, что в последнем туре мне предстоит играть черными с Ульфиком[ 10 ].

Таких людей в шахматах раньше не было. Мы, шахматисты старого времени, были большими личностями. Мы были смутьяны и хулиганы, которых боялись и которых уважали в нашей грандиозной битве с истеблишментом.

Сравните улыбочки и смешочки, с которыми этот Ульфик постепенно стирает вас с доски, с грубой силой какого-нибудь Шталъберга. Странный, всегда конфликтовавший человек. Он мог назвать пять важнейших событий, произошедших за последние триста лет в любом году на выбор; он умер от белой горячки в гостиничном номере в Ленинграде. Это я могу еще представить себе, но нынешних молодых я понять не могу. Или разница между Штальбергом и Андерссоном заключается только в том, что раньше в моде был алкоголь, а теперь —марихуана?

Мы, шахматисты прошлого, выступали против норм, навязываемых нам обществом, но норм не существует больше. Бандиты выступают в роли судей, а шваль и шпану публика носит на руках. Я был в шоке, когда увидел, что Бём и ван ден Херик[ 11 ], эти уголовники от шахмат, в настоящее время являются членами отборочной комиссии, и поражен, что какие-то Рей и Лигтеринк публично именуют себя «профессионалами» и никто не выказывает никакого недовольства.

В мое время президент федерации шахмат лично переговорил бы с тобой, чтобы ты раскаялся в такого рода порочных мыслях. Нередко подобный разговор сопровождался грубыми оскорблениями, но функционер делал это главным образом для того, чтобы львиная доля денег, отпускаемых на шахматы, досталась любителям. В настоящее же время создается впечатление, что шахматы — это приличная профессия.

Ну и времечко! Голубые кричат о том, что их дискриминируют, шлюхи пишут мемуары, а совершеннейшие ничтожества заполонили телевизионный экран. Они избалованы, эти шахматисты, и никто из них не спрашиваem себя, по какой причине их так носят на руках. Шахматисты пользуются сегодня плодами общества всеобщего изобилия, но пусть не строят себе никаких иллюзий: если изменится экономическая конъюнктура в мире, они будут первыми, на ком это отразится.

Вот уже тридцать пять лет, как я на этой работе. Стоила ли игра свеч ?

Я выигрывал турниры и объездил весь земной шар. В Южной Америке я разговаривал с людьми, находящимися в почти еще первобытном состоянии. В Азии одна женщина прошествовала мимо меня с таким видом, будто она никогда не умрет. В маленькой улочке в Праге, на Градчанах, напротив замка мне явился однажды сам Господь.

Шахматная партия когда-нибудь да кончается, но вызывает эмоции и чувства, которые не проходят бесследно. В какой-нибудь другой цивилизации я ушел бы в монастырь. Шахматы — это аскеза, разочарование, саморазрушение, ничего больше. «Откуда это приходит, я не знаю, куда это ведет, я тоже не знаю. Это просто данность», — сказал Парацельс. Но — нет. Нет, поп de поп, je пе regrette rien[ 12 ].

Даже теперь, когда налицо все признаки, указывающие на то, что игра уже сыграна, я остаюсь в шахматах, и я счастлив, что не был каким-нибудь футболистом или танцовщиком, потому что о шахматах можно по крайней мере писать.